- Сообщения
- 24
- Реакции
- 24
Я родился 9 июня 1996 года в Санкт-Петербурге. Мать, Наталья, ушла, когда мне было три. Просто однажды исчезла, оставив отцу короткую записку. Отец, Василий, работал строителем. Сутками пропадал на объектах, приходил домой уставший, садился за кухонный стол с чашкой чая и мог долго смотреть в одну точку, обдумывая что-то своё. Если не был слишком измотан, начинал рассказывать о работе: какие планы на стройке, где какие материалы завезли, какой объект скоро сдаётся. Он говорил про фундамент, арматуру, бетон, расчёты нагрузок, про новых рабочих. Я не всегда понимал, но слушал внимательно. В эти моменты отец был живым, увлечённым, и мне нравилось видеть его таким. Жили мы скромно. Не бедствовали, но и лишнего не было. Отец не особо переживал за деньги, говорил: «Главное, чтобы на хлеб хватало». Он хотел, чтобы я вырос нормальным человеком, умел работать, не ныл. Но с самого детства у меня были проблемы с лишним весом. Ел я много, особенно у бабушки, а спортом не увлекался. В школе это стало проблемой: меня дразнили, обзывали, толкали, иногда били. Поначалу я пытался игнорировать, но потом понял — бесполезно. Люди всегда ищут того, кого можно унизить, просто чтобы почувствовать себя лучше. Я не дрался. Отец пытался меня чему-то научить, но у меня не выходило. Да и если бы я ударил кого-то, стало бы только хуже. Единственным спасением было рисование. Я мог часами сидеть с альбомом, рисовать всё, что приходило в голову: города, людей, животных, фантастические миры. Это был мой способ сбежать от реальности, но даже за это меня дразнили. Иногда отбирали тетрадь и рвали, просто чтобы посмотреть, как я буду реагировать. После этого я стал замыкаться. Дома чаще сидел один, ни с кем не разговаривал, засыпал с мыслью, что завтра всё повторится. Иногда просто мечтал исчезнуть. Единственным местом, где мне было спокойно, была деревня у бабушки с дедом. Они жили за городом в деревянном доме, и там я мог просто быть собой. Дед, Николай Петрович, прошёл Афганистан. О войне он говорил редко, но иногда, особенно по вечерам, когда сидел на крыльце с кружкой чая или рюмкой водки, вдруг начинал вспоминать.«Знаешь, Саня, там солнце совсем другое… Жжёт так, что кажется, будто кожа сейчас задымится. Песок везде, даже в зубах. И тишина… такая, что кажется, будто мир застыл. Но это обман. За этой тишиной всегда что-то прячется». Он рассказывал про конвои, про «духов», про тех, кто не вернулся. Иногда замолкал, закуривал, тяжело выдыхал. «Вот идёшь по кишлаку, дети бегут, тянут руки – хлеба просят. А через час где-то рядом мина лопается… и думаешь, тот ли это пацан, что только что на тебя смотрел?» Говорил спокойно, без эмоций, будто это была просто очередная глава в его жизни. Но я видел, как эти воспоминания его грызли. Иногда ночью слышал, как он ворочается в постели и тяжело дышит. «Главное, Саня, не верь, что война делает из пацанов мужчин. Она делает из них стариков. Даже если тебе двадцать, внутри ты уже седой». Я тогда не до конца понимал, о чём он, но эти слова застряли у меня в голове. Дед был единственным, кому я мог рассказать, что меня травят в школе. Отец бы сказал: «Дай в нос — отстанут». Но дед слушал, не перебивал. Потом только сказал: «Саня, когда тебе больно, у тебя два пути: либо терпеть, пока не сломаешься, либо научиться давать сдачи. А если боишься, то просто сделай так, чтобы в следующий раз боялись тебя». И после этого он показал мне пару приёмов. Не какое-то там «карате» или «самбо», а жёсткие вещи, которым их учили в Афгане. Как отбить руку, если кто-то хватает тебя за воротник. Как ударить так, чтобы человек упал, даже если он сильнее тебя. Как схватить за нос так, чтобы он сразу сдался. Я тогда не думал, что мне это пригодится. Но однажды в школе, когда в очередной раз меня начали толкать, я вспомнил деда и его слова. И впервые за всё время дал сдачи. Не в полную силу, но достаточно, чтобы тот, кто меня дразнил, испугался. Это не решило всех проблем, но что-то внутри меня поменялось. Я больше не чувствовал себя беспомощным. Но деревня была только временным убежищем. Каждый раз, возвращаясь в город, я снова оказывался в том же аду. Со временем я перестал пытаться кому-то понравиться. Замкнулся, стал резким, иногда злым. В голове поселилась постоянная тревога, раздражение. Люди вызывали у меня недоверие, а любое доброе слово казалось издёвкой. В старших классах что-то внутри меня сломалось. Дед умер, когда мне было шестнадцать. Это не было неожиданностью — сердце у него всегда шалило, но до конца он держался стойко, никогда не жаловался. Однажды просто не проснулся. Ушёл тихо, как будто устал от этой жизни и решил не бороться дальше. На похоронах я стоял в стороне, смотрел на гроб, но не плакал. Внутри было пусто. Даже когда бабушка рыдала, даже когда соседи говорили хорошие слова о деде, я не чувствовал ничего. Только какое-то онемение, будто меня самого похоронили вместе с ним. После этого что-то изменилось. Я перестал ездить в деревню — там всё напоминало о прошлом, но уже без тепла. Дом, крыльцо, старый стол на кухне, дедовский пиджак, висящий в шкафу. Всё осталось, кроме него. И это делало деревню чужим местом. В городе тоже не стало лучше. В школе я понял, что мой прежний способ существования — избегать, молчать, прятаться — больше не работает. Без деда не осталось никого, кто мог бы сказать мне, как правильно. Никого, кто слушал бы меня по-настоящему. Я стал злым, раздражительным, отрастил колючки. Разговоры свёл к минимуму, стал резким. Внутри меня поселилось чувство, что я больше никому не нужен. И тогда я нашёл тех, кто тоже был никому не нужен. Мелкая компания, пареньки на пару лет старше, которые жили по своим правилам. Они не спрашивали, почему я всегда напряжён, почему молчу, почему у меня такой взгляд, будто я готов кинуться на любого. Им было всё равно. Главное, что я был рядом, что не задавал глупых вопросов и не пытался нравиться.
С ними было просто. Они не заставляли меня доверять, не требовали, чтобы я был кем-то, кем не хотел. Они жили так, как хотелось. Могли прогуливать уроки, сидеть на лестнице за школой, курить, смеяться над чем-то своим. Потом — первая бутылка. Потом — что-то посерьёзнее. Тут не было правильных или неправильных решений. Был только момент, и если все делают — значит, и я делаю. Сначала это был просто способ забыться. Потом — привычка. Потом стало уже без разницы. Но вместе с этим менялось и моё восприятие. Слова деда, которые раньше казались твёрдыми, как гранит, начали стираться. Я уже не думал, что есть добро и зло, что люди бывают честными или подлыми. Всё стало проще: кто сильнее — тот и прав. Кто дал слабину — того топчут. И я решил, что слабым больше не буду.
Раньше я сторонился людей, а теперь начал смотреть им в глаза. Дерзко, вызывающе. Ждал момента, когда кто-то решит проверить меня на прочность. И если кто-то пытался — отвечал так, чтобы отбить желание пробовать снова. Я перестал быть жертвой. Но стал ли я собой? Или просто превратился в того, кем раньше боялся стать? Я не задавал себе таких вопросов. Только смотрел в зеркало, видел свои осунувшиеся черты, тёмные круги под глазами и понимал — назад дороги нет.Прошёл год. Год «свободы», которая на самом деле была клеткой. Я начал осознавать, что если не перестану общаться с этой компанией, я снова окажусь в том же болоте. Сначала было сложно. Они звали меня по старой привычке, и я не знал, как сказать «нет». Но потом я понял, что мне нужно просто начать избегать этих встреч. Поначалу это были маленькие шаги — «не могу прийти, у меня дела», «позже, давайте в другой раз». Но я знал, что это — моя спасительная линия. Каждая встреча с ними была как шаг назад, к тем самым привычкам, от которых я хотел уйти. С каждым днём я всё больше начинал избегать тех мест, где мы обычно собирались. Я стал менять свой маршрут, чтобы случайно не встретиться с ними. Когда старые друзья предлагали встретиться в тех же кафе или на тех же точках города, я просто не шел туда. Если я не хотел снова оказаться в их компании, я должен был перестать бывать в тех местах, где мы когда-то тусовались.Они начали замечать, что я больше не появляюсь. Звонили, писали: «Ну чё, где пропал? Почему не приходишь?» Я не знал, как им объяснить. Не хотел говорить, что мне нужно уйти от старых привычек и людей. Поэтому отвечал: «Не сейчас, позже», хотя и знал, что если я соглашусь хотя бы один раз, меня снова потянет туда. Я боялся, что не смогу остановиться, что вернусь в этот круг, и снова окажусь там, где был до этого. Сложнее всего было отказаться от старых привычек: курева и алкоголя. Они стали частью меня, частью моего дня. В первые недели без них было тяжело. Когда пустота накатывала, я с трудом удерживался. Я вспоминал, как было легко с сигаретой в руках или стаканом в другой, как это было знакомо и успокаивало меня. Но я знал, что если хотя бы раз позволю себе расслабиться, я опять вернусь туда, откуда выбрался. Было сложно бороться с этим. Временами казалось, что я схожу с ума, что проще просто сдаться и вернуть старое.Но я продолжал сопротивляться. Каждый раз, когда рука тянулась за сигаретой или бутылкой, я заставлял себя остановиться. Я не мог позволить себе снова стать тем, кем был раньше. Внутри я чувствовал, что если я сдамся, я снова окажусь в этом тупике, в этом болоте привычек и старых, бесполезных встреч.Когда я решил отдалиться от старой компании, я чувствовал, что без этого круга я буду как потерянный. Он был частью моей жизни, частью меня. Я знал, что возвращение туда может стать концом всего, чего я добился, и этим меня и пугало. Я ведь каждый день пытался вырваться из старых привычек, но они не отпускали. Всё было знакомо: сигареты, алкоголь, вечерние посиделки, разговоры, которые не вели ни к чему. Я не знал, что с этим делать, как заполнить пустоту, которая образовывалась в голове.
Меня терзали мысли, что если я не найду выход, то снова окажусь среди них. Я не мог вернуться в ту жизнь, потому что знал, что не выдержу. В тот момент, когда я почувствовал, что не могу уже быть с ними, что не могу вернуться в прежнее русло, я понял, что мне нужно найти что-то, что займёт мою голову, даст силы бороться с этим давлением. И тут я вспомнил, как несколько раз, ещё будучи с ними, я слышал, что однажды кто-то из знакомых решил заняться рукопашкой. Он не рассказывал много, но в его словах было что-то живое, что-то сильное, что заставило меня задуматься. И если честно, я почувствовал, что мне это нужно. Не знаю почему, но внутри меня щёлкнуло что-то, и я понял, что это будет не просто тренировка — это будет мой шанс стать сильнее, не только физически, но и морально.
Я записался в спортзал. Это было непросто — всё было чуждо, новые люди, новые правила, совсем другой мир. Но я знал, что, если не сделаю этот шаг, если не буду бороться с собой, то вернусь к старым привычкам. Я ощущал, как старые привязанности, как сигареты и бутылки, тянут меня назад, но чем сильнее я пытался убежать, тем крепче они держали. Я был на грани. Страх перед возвратом к прежней жизни не отпускал. Каждый день я проходил через непростые моменты. Силы уходили на то, чтобы преодолеть свою усталость, свои страхи и сомнения. Я думал, что не смогу, что это не для меня, что лучше бы вернуться в привычный круг, где хотя бы всё было понятно. Но стоило мне немного отпустить этот страх, как я снова ощущал, как старые привычки давят на меня, как хочется снова пойти к знакомым, позвонить, выпить, забыть всё. И каждый раз, когда я оставался в зале, когда выполнял очередное упражнение, когда чувствовал, как пот стекает с лица, я понимал, что с каждым шагом я становлюсь всё дальше от этого старого мира. Чем больше я вкладывался в тренировки, тем меньше оставалось места для прежних мыслей, для тех, кто мог бы вернуть меня в тот привычный круг.
Это был ежедневный бой — не просто с собой, а с тем прошлым, которое всё ещё держало меня. Но чем дальше я уходил в тренировки, чем сильнее становился, тем яснее я понимал: я не могу позволить себе вернуться туда, потому что я начинаю строить что-то новое. Силы на старое больше не оставалось, и это было самое важное.
Школа никогда не была для меня чем-то важным. Учился я нормально, без особых провалов, но и без рвения. Ходил на уроки, сдавал контрольные, писал сочинения — как все. Только вот большинство одноклассников уже в одиннадцатом классе жили будущим, обсуждали университеты, репетиторов, волновались за баллы ЕГЭ. А я нет.Решение идти в армию пришло не внезапно. Я не хотел просиживать штаны в вузе, зубрить лекции и потом искать себя в этой жизни. Хотелось реального дела, нагрузки, чего-то, что действительно проверит меня. Да и вообще, я всегда знал: от армии не откосишь — значит, лучше идти сразу и без соплей .Отец не стал давить, просто спросил: Ты уверен?В военкомат я явился рано утром. Коридор был набит такими же, как я, парнями. Кто-то откровенно с похмелья, кто-то нервно шутил, кто-то молча сидел, уткнувшись в телефон. Запах перегара, дешёвого дезодоранта и пыли висел в воздухе. Началась медкомиссия — этакий человеческий конвейер. Заходишь в кабинет, выходишь, переходишь к следующему. Окулист мельком глянул в глаза, кивнул: «Годен». Терапевт послушал грудь, что-то черканул в бумагах. Хирург — это отдельная история. Там было столпотворение, парни пытались «соскочить» кто как мог. Один рассказывал, что у него спина болит так, что ходить тяжело, другой пытался доказать, что у него астма. Хирург только устало смотрел и отправлял на доп. обследование. Дольше всего пришлось возиться у психиатра.Психиатр долго смотрел, потом что-то написал и махнул рукой: «Свободен». После этого началась бумажная волокита. Подпиши одну бумагу, отнеси другую, сфотографируйся, поставь подпись. Очереди, духота, уже все злые, уставшие. Кто-то ссорится с врачами, кто-то пытается доказать, что ему «точно нельзя» служить. Роспись, печать — всё, решение принято. Я знал, что легкой жизни теперь не будет. Но назад пути не было, и я этого не хотел. Автобус затормозил у ворот военной части. Огромные металлические ворота, высокие стены с колючей проволокой, да ещё и надпись «Запрещено снимать». Сразу стало ясно — это не просто место для службы, а зона, где свободы не будет. Взгляд сержанта снаружи — и мы выходим.
Все молчат, молчаливые глаза сверкают от напряжения, но на лицах видно: растерянность. На плацу строгая команда — стройтесь быстро. Мы выстроились, и серая форма, напоминающая о том, что тут не будет ни красивых выходных, ни свободы, как на гражданке. Вещевой склад. Прямо по списку. Вещи простые, из дешевого материала. Берцы — твёрдые, как камень. Дальше — носки, трусы, ремень, форма. Всё однотипное и серое. На первый взгляд всё просто, но как только надеваешь, ощущаешь тяжесть. В берцах хочется сесть на корточки — жмёт и натирает. Но тут уже не спросишь, не пожалуешься — ноги болят, но молчишь. Потом — физическая нагрузка. Заходим в спортивный зал. Смотрю, как старослужащие поднимают гири, бегают на время, и понимаю, что скоро и мне придётся это делать. Всё кажется таким тяжёлым и непривычным. Сердце колотится, а тело отказывается двигаться в том ритме, как это требует армейская дисциплина. Но у других парней так же. Видишь, как они тяжело дышат, и это даёт понять, что ты не один, и тебе просто нужно вытерпеть. А вот с дедами — отдельная история. Пока мы новички, нам всё прощают, но только если не лезем на рожон. На первых днях они нас на каждом шагу держат под контролем. Вдруг ночью, когда кажется, что уже спишь крепко, раздаётся звук — «Вставай!». Ты не успеваешь даже сообразить, что происходит, как тебя заставляют надеть форму и идти на плац. Там — отжимания, качания пресса. Никто не жалеет, никто не говорит «успокойтесь». Даже если ты не можешь продолжать, никого не волнует. Главное — не жаловаться. Один из первых ночных наказаний — ты лежишь в кровати, и вдруг кто-то кричит: «Пора делать уборку!». Бежишь в туалет и начинаешь его мыть — зубной щеткой, до идеальной чистоты. Кто-то из стариков в это время смеётся, другие просто наблюдают. Если ты не справился, не сделал так, как им нужно, будут новые задания. Сразу понимаешь: тут никто не прощает слабости.С каждым днём боли становятся привычными. Ноги болят от берцев, спина — от перегрузки, но главное — ты не один. Все парни вокруг делают то же самое. Всё становится проще, когда понимаешь, что ничего не изменишь, и остаётся только одно — терпеть. Первый раз стрелять мы начали спустя несколько дней после прибытия в часть. Мы ещё не успели толком привыкнуть к дисциплине, не разобрались в распорядке, а нас уже вели на стрельбище. Казалось, что время до этого момента тянулось, как вечность — всё было новым и страшным, и вот, наконец, подошёл день, когда надо было проверить себя. Мы подошли к рубежу, и каждый получил боевой патрон. Внутри всё сжалось — я ощущал холод металла на руках, сердце начинало биться быстрее. Казалось, что каждый шаг в сторону мишени — это шаг в неизвестность. Мы стояли в очереди, и в воздухе витала тишина, прерываемая лишь тихими голосами старослужащих, которые посмеивались, поглядывая на нас. И вот наступил мой момент — подошёл к своей позиции, взял в руки автомат, как учил инструктор. Всё должно было быть чётко и по правилам: ноги шире, прицел, дыхание… но мысли о том, что я держу настоящее оружие, не отпускали. Первый выстрел был как удар в сердце. Пальцы сомкнулись на спуске, и раздался оглушительный грохот. Автомат вырвался из рук, плечо дико отозвалось болью, а в ушах зазвенело. Всё, что я знал о стрельбе, не имело значения — в моменте ничего не работает, кроме инстинкта и желания просто не упасть. Дышу, пытаюсь собрать себя, второй выстрел. Уже не так страшно. Всё ещё дрожат руки, но я начинаю понимать, что важно не паниковать, не делать резких движений. Следующий выстрел — чуть лучше, в прицел попал почти, но всё равно нет уверенности. Через пару магазинов уже начинаешь понимать, что надо контролировать процесс, а не пускаться в панический бег. Прицел, короткая очередь, перезарядка. Руки не так сильно дрожат. В какой-то момент начинаешь чувствовать, что контроль — это самое главное. Страх уходит, остаётся только привычка делать всё по правилам, как учили.
Мы стояли на построении после стрельбы, и всё казалось обычным. Мы уже привыкли к этому: часами по очереди стреляли, выкладывались на максимуме, но всегда было ощущение, что сейчас все закончится, и мы снова вернемся к обычным делам в казарму. Повседневное утомление от этих тренировок на стрельбище сливалось с облегчением от того, что это, наконец, заканчивается.
Мы стояли прямо в линии, автоматы в руках, руки слегка устали, но держали их ровно. Было холодно, воздух был свежий, резкий, но все равно как-то туманно. Все были немного на нерве, ведь последняя стрельба всегда как-то особенно давит. На лицах солдат было видно, что мы все выдохнули, но никто не расслаблялся — ещё не отпускали. Инструктор прошел вдоль строя, обычно проверяя, чтобы все автоматы были в порядке. Он вглядывался в нас, скользил взглядом по лицам, и мы инстинктивно подтягивали спины, хотя усталость не давала расслабиться. И тут… неожиданно, как гром среди ясного неба, раздался выстрел. Он был громче, чем все остальные, настолько резкий и неожиданный, что мы все мгновенно замерли. Повернув головы в ту сторону, я увидел, как сослуживец из соседней группы стоял с автоматом в руках, но его лицо было искажено растерянностью. Он не контролировал его, не был готов. Выстрел был случайным, и моментально все замерло в голове. Все понимали, что произошло, и что произошло не так, как должно быть.В следующую секунду я увидел, как сержант, стоящий у него напротив, резко схватился за ногу и повалился на землю. Время как будто замедлилось — сержант кричал от боли, а его лицо стало бледным. Кровь потекла из его раны, и это было нечто ужасное. Он пытался подняться, но быстро понял, что не сможет — нога под ним не держала.
Сослуживец, который выстрелил, стоял в абсолютной растерянности. Вижу, как его руки начинают дрожать, он сжимает автомат и отпускает его, как будто тот стал слишком тяжелым. Лицо его побледнело. Его глаза — пустые, как будто не осознавали, что произошло. Он стоял как в замедленной съемке, не веря в то, что только что случилось. Инструктор сразу сорвался с места и подскочил к сержанту, крича что-то на ходу, но это было как в тумане. Вокруг все стали двигаться в спешке, кто-то пытался помочь сержанту, кто-то пытался успокоить парня, который выстрелил, но никто не знал, что делать. Строй развалился на части, и все мгновенно вернулись в реальность, которая была совсем не такой, как мы себе представляли. Страх и неловкость заполнили атмосферу. Не было паники, но ощущение, что что-то пошло не так, накрывало всех. Мы стояли там, пытаясь понять, что сейчас будет. Мы все понимали, что этот случай — он не просто случайность, а напоминание о том, как легко всё может пойти не по плану. Это была не паника, а просто тихая осознание того, что с каждым выстрелом приходит ответственность, и даже малейшая ошибка может стоить очень дорого.Вчера на построении командир роты объявил, что завтра у нас будут прыжки. Заявил это спокойно, как будто для него это — обычное дело. Но его слова пронзили воздух, и для каждого из нас это стало чем-то большим. Я стоял в строю, и мне было сложно скрыть то, что внутри все крутилось. Все мы, как один, выглядим уверенными, но в глубине души каждый из нас знал: это серьезное испытание, и оно будет другим, чем все, что мы проходили раньше. На следующий день мы приехали на аэродром. В воздухе было что-то особенное — ощущение волнения, напряженности, которое пронизывало каждого. Мы прошли через несколько этапов: проверка снаряжения, инструктаж, как вести себя при прыжке, какие основные моменты учитывать при открытии парашюта. Все это казалось абстрактным, особенно когда смотришь на других парней, которые спокойно разговаривают и улыбаются, а у тебя руки начинают дрожать. К тому моменту, как мы подошли к самолету, я чувствовал, как нервы начинают брать свое. В голове крутились мысли: «Что если что-то пойдет не так?» Но я не мог позволить себе показать страх. Мы по очереди забрались в самолет, и, хоть это был всего лишь старый транспортник, внутри его было тесно и душно. Каждый занимал свое место, и я пытался собрать себя, чтобы не думать о том, что через несколько минут мы окажемся в воздухе. Когда самолет поднялся в воздух, сразу стало ясно, что это не просто прыжок с высоты, а настоящее испытание. Под нами открывалась бездна — километры пустоты, и ощущение, что ты на грани чего-то невероятного. Сначала все было как в тумане. Воздух в кабине тяжело сжимался, и когда нас наконец подвели к рампе, я увидел, как впереди один за другим ребята скидывают с себя парашюты и уходят в пустоту. Инструктор подошел ко мне, потрепал по плечу и крикнул, чтобы я был готов. Я ничего не ответил, потому что понимал, что сейчас главное — не думать, а действовать. Это момент, который мне нужно пройти, чтобы оставить свои страхи позади. Инструктор дал команду: «Пошел!» Я сделал шаг вперед. В тот момент мир как будто замедлился. Вместо ощущения того, что я падаю, было как будто какое-то мгновение абсолютной тишины. Мозг не мог сразу осознать, что происходит. Я просто парил в воздухе. Адреналин бешено колотил в висках, а мысли в голове пытались догнать то, что происходило с телом. Затем, как будто в ответ на эту пустоту, парашют резко открылся, и меня в момент дернуло вверх. Это было не просто неожиданно, а прямо болезненно. Сначала в груди как будто что-то сжалось, но потом — я почувствовал, как скорость падения замедляется, и я становлюсь легче. Впереди открывался целый мир, и я, с трудом понимая, что это реальность, но одновременно не веря в это, начал видеть землю под собой. Мои руки крепко сжимали стропы, но я не отпускал их. Приземляться было не легче, чем прыгать. Даже когда купол был раскрыт, в голове был один вопрос — «Когда я приземлюсь, и как?» Приземление было очень резким. Земля подо мной появилась слишком быстро, и я даже не понял, как оказался на земле. Но главное, что я почувствовал в этот момент, — не то, как приятно сидеть на земле после этого бешеного полета, а то, как я перепрыгнул через свой страх. Силы будто уходили, но я осознавал, что я преодолел себя. Несмотря на этот адреналин, несмотря на этот страх, который сковывал меня до прыжка, я все-таки сделал это. А вот к дедам привыкнуть было сложнее. Армия — это не про братство, как любят рассказывать. По крайней мере, не сначала. Деды видели в нас расходный материал, которым можно развлекаться. Тех, кто новенький, не жалели вообще. И не важно, с какого ты города или как ты выглядишь — для них ты просто очередной новичок, который должен пройти через их правила, их жесткость. Самое сложное было не физически — ведь ты всегда можешь выжать из себя больше. А вот морально — это другое. Деды постоянно искали, как бы нас поиздеваться, хоть и говорили, что «так мы делаем из вас мужиков». Каждая ночь — как отдельная история. Вот, например, когда разбудили посреди ночи, сказав, что мы должны срочно чистить унитазы. На первый взгляд, это могло бы быть и смешно. Но ты только представь — стоит ряд молодых пацанов с зубными щетками, и они говорят тебе, что теперь ты будешь драить это. И как бы ты ни сопротивлялся, тебе все равно приказывают делать это — наказывают, показывая, кто здесь главный. Я всегда старался не подаваться на провокации, но когда ты один среди пятнадцати таких вот «дедов», которые смеются, ты понимаешь, что если начнешь спорить, окажешься в большой беде. Начиналось все с того, что надо было стоять в строю, держать голову ровно, а потом получал какие-то задачи, которые с виду казались мелкими, но в реальности — наказаниями. И как бы ты ни устал, как бы не дрожали руки — нужно было это сделать. И если что-то не получалось — тут же начинали тебя унижать: кричать, подталкивать, вызывать на драку. И если ты хоть как-то не отвечаешь на это, ты становишься тем самым «слабаком», с которым не хотят связываться. И именно тебя они будут использовать для всякой ерунды. Когда заставляли качаться до посинения, думал, что вот, всё, я больше не выдержу. На третий час спина начинала отказывать, ноги скакали, тело переставало слушаться. Ты уже не думаешь о том, сколько раз тебе еще придется это делать. Ты просто пытаешься удержать равновесие, чтобы не упасть. Это не физическая нагрузка. Это — моральный прессинг. Ты чувствуешь, как уходит весь воздух, как сердце колотится в груди, но все равно качаешься. И если хочешь остановиться, всегда есть кто-то, кто будет подсказывать, мол, «не сдавайся, слабак». И от этого всё становится ещё жестче, потому что знаешь: если покажешь хоть малейшую слабость, будут использовать тебя еще больше. Ситуации такие, что не просто заставляют терять физическую форму — они ломают тебя морально. Это не просто игра в выносливость, это — игра на твою самооценку. Если ты начнешь возмущаться или даже просто покажешь хоть немного слабости, тебя просто начнут унижать. Мы ведь для них — расходный материал. Как только ты окажешься в их роли, сразу поймешь, что такое быть настоящим новичком. И это учит молчать, терпеть и делать. Когда ты в армии, у тебя нет выбора. Тебе либо подчиниться и пройти через все это, либо остаться в стороне, сломленным и никому не нужным. Процесс того, как тебе льют кровь из носа, чтобы ты понял, что «ты тут не главный», и как
деды тыкают в лицо, что ты их «мальчик», чтобы смирился с этим и не возмущался — вот, что оставляет след.
Дембельный день наступил незаметно. Я помню, как стоял в стройном ряду, в этот момент не было какой-то эйфории или волнения, как у большинства ребят. Мы все просто ждали конца, не выражая ни радости, ни тоски. Когда мне вручили мой последний документ — свидетельство о службе, что я был официально демобилизован, как будто что-то внутри меня оторвалось. Период, который казался бесконечным, подошел к концу, но пустота, которая осталась после, не исчезала. В этот день не было того героя, о котором мне часто рассказывали в детстве, не было ощущения победы, как будто просто пережил еще один этап своей жизни и все. Я остался один в этом новом мире, где армейская дисциплина и четкие команды были заменены на хаос свободы. Вроде бы теперь все можно: нет этих бессмысленных строевых проверок и изнуряющих командиров, но в душе оставалась неопределенность. Период реабилитации был долгим — мне нужно было как-то адаптироваться, встать на ноги. Тот опыт, что я накопил за годы службы, был полезен, но он не давал мне четкого ответа на вопрос, что делать дальше. Работать? Пробовать какие-то гражданские профессии? И если да, то какие?Я долго пытался придумать, как бы продолжить свой путь, но не мог найти того, что подходило бы мне идеально. Страх перед пустотой, которая может настигнуть, если я ошибусь в выборе, не оставлял меня. И, может, именно из-за этого решил, что пойти в ППС будет правильным решением. Как раз это место давало возможность использовать мои навыки и опыт, при этом не теряя ощущения контроля и четкости, которые я так привык ощущать. С решением по поводу работы я наконец определился, но был еще один вопрос, который не давал покоя — отношения с отцом. Все эти годы, когда я жил с ним, чувствовал, как уходит часть моего пространства, моей свободы. Армейская жизнь научила меня быть самостоятельным, а возвращение домой оказалось даже тяжелее, чем я думал. В доме все оставалось как раньше — мой отец, который привык решать все за меня, говорил, что лучше знать, что будет дальше. Я не мог продолжать жить так. Однажды, после очередного спора, когда я понял, что ни его авторитет, ни его советы не подходят мне, я принял решение. Переезд был, на самом деле, сложным решением. Я снимал квартиру в районе, который был достаточно далеко от родного дома. Местечко тихое, с небольшими двориками и домами, но именно здесь я мог быть один, без давления и постоянных ожиданий. Забрал свои вещи — кое-какую одежду, армейский рюкзак, пару личных вещей и отправился на новое место.Переезд не был событием, которое я встречал с каким-то восторгом, но с чувством уверенности в том, что это нужный шаг. Я понял, что должен поставить между собой и отцом не просто физическую преграду, но и психологическую. На новое место я приехал без особо громких эмоций. Это было как просто логичное продолжение моего пути — теперь я должен был начать жизнь, которая была бы только моей. Когда я вошел в пустую квартиру, где все стены были такие холодные, и я был один, ощущение одиночества охватило меня, но на удивление не было страха. Здесь не было ничего, что могло бы меня сдерживать. Сначала все было непривычно: у меня не было привычки самим готовить еду, стирать вещи, поддерживать порядок. Но в этом был свой плюс — я мог контролировать все, и все зависело только от меня. Я сидел в новой квартире, уже через пару дней начинав привыкать, думал о будущем, понимал, что настал момент, когда я могу попробовать сам. Моя жизнь в армии закончилась, и я стоял на пороге нового начала. Когда я пришел в ППС, все казалось другим миром. Здесь не было таких четких команд, как в армии, не было жесткой дисциплины. Но это не значило, что служба была проще. ППС — это каждый день на улице, в движении, всегда надо быть настороже. Проблемы, которые раньше казались мелкими, здесь стали вопросами жизни и смерти. Это не было героизмом или чем-то пафосным, это было просто — жизнь. Жизнь на грани, с постоянным риском, где каждый день — это проверка на прочность. Первым, кто стал мне настоящим другом, был Женя. Он был напарником, с которым мы проходили все трудности службы. Поначалу он был для меня просто коллегой, но с течением времени мы с ним сплотились, как две стороны одной медали. Он был моложе меня, но уже успел повидать много всего на службе, и я многому учился у него. Женя был прямым и открытым человеком, он всегда знал, как справиться с ситуацией, и я ценил его взгляд на вещи. Работа была не только на патрулировании. Иногда приходилось действовать за пределами закона, но не из-за личной выгоды — просто потому что так требовали обстоятельства. Женя был с этим не в восторге, но, как и я, быстро научился отпускать мелкие нарушения за бабки. Конечно, мы не могли позволить себе делать это каждый раз, но когда дело касалось несерьезных правонарушений или мелких уличных скандалов, проще было закрыть глаза на нарушения, если за это предлагали хорошую сумму. Это не была жизнь с идеалами, скорее, это было выживание в системе, где ты сам себе устанавливаешь правила. Но после нескольких лет работы вместе я заметил, что Женя начал меняться. Его глаза стали более жесткими, и это было не просто так. Оказавшись на одной службе с ним, я увидел, как постепенно он стал задумываться о чем-то большем. Он мечтал о СОБРе, и, в конце концов, его мечта стала реальностью. Когда его перевели туда, это стало ударом для меня. Мы с ним прошли через многое, научились работать в паре и поддерживали друг друга. Уход Жени был как потеря части себя, потому что в ППС я был с ним всегда. Мы провели вместе около трех лет, и за это время он стал мне больше, чем просто коллегой. Он стал другом. Когда Женя ушел в СОБР, мне стало как-то пусто. Я не мог понять, как будет дальше, ведь с ним всегда было проще. Но, с другой стороны, я понимал, что так и должно быть. Каждый должен идти своим путем. Мы несколько раз пересекались на службе, но уже в разных структурах. После того как Женя ушел, я стал думать о своем будущем. Через некоторое время мне предложили пройти курсы для получения высшего образования. Я понимал, что продолжать работать в ППС можно, но это не давало мне того роста, которого я хотел. Я решил попробовать, в надежде, что с высшим образованием смогу перейти на более высокую ступень в структуре. Учения, подготовка, сдача экзаменов — все это оказалось сложным и изматывающим, но я знал, что без этого никуда не двигаться. Получение Мавлея, как я называл свое высшее образование, стало не просто завершением учебы, а шагом в новую жизнь. Это было подтверждением того, что я не застрял в одной точке, а мог двигаться дальше. Конечно, было много сомнений, и иногда казалось, что все это лишнее, но, в конце концов, я понял, что это не для других, а для себя. Когда я наконец прошел курсы и получил диплом, это был символ того, что я готов к новым вершинам, даже если они будут за пределами ППС.
Прошло время, и несмотря на то, что Женя ушел в СОБР, мы продолжали общаться. Иногда разговоры по телефону становились для меня единственным способом почувствовать какую-то связь с тем временем, когда все было проще. Когда я, по сути, стоял на месте, а Женя уже был на шаг впереди, я часто звонил ему, искал совета, спрашивал, как у него дела и что он думает о моем переходе из ППС. Каждый раз, когда мы разговаривали, Женя становился все более уверенным, и его голос, хотя и грубый, как всегда, давал мне надежду. Я начал понимать, что не могу больше сидеть на месте в ППС, все больше чувствовал, что этот путь не для меня. Хотел выбраться из МВД, попасть куда-то, где будет более серьезная работа. Я знал, что СОБР — это тот шанс, которого я так ждал. Но в Питере мест не было, и перевести меня туда, куда я хотел, не получалось. Женя понимал это и как-то по-отцовски ответил мне: «Жди, попробую решить проблему». Я буквально ощутил, как вся тяжесть нагрузки спала с моих плеч. Женя обещал помочь, а я, в свою очередь, начинал верить, что все изменится. Через пару дней Женя перезвонил, и я услышал в его голосе усталость и уверенность одновременно. Он сказал: «Есть решение, но не в Питере, а в Нижегородской области». Честно говоря, я был немного ошарашен. Не Питер, не то место, которое я представлял себе, но это был шанс. У меня не было другого выхода.В тот момент, стоя в тишине квартиры, я размышлял. В голове крутились мысли о том, что мне нужно было бы дождаться удобного момента, когда я смогу переехать в Питер. Но Женя сказал: «Жди два дня, и все решится». Я пытался объяснить себе, что всегда есть время для решения, что я могу еще подумать. Но мне четко сказали: «Надо отвечать сейчас. Быстро, да или нет». Не хотелось терять шанс. Внутри все металось, но я не мог затягивать. Впервые за долгое время я почувствовал, как стеснялся своего ответа. Я думал о том, что все равно смогу потом как-то перевести себя в Питер. Что у меня будет достаточно времени на адаптацию и все сложится. Я не раздумывал долго. Сказал «Да», хотя и знал, что это решение не идеально, но оно было единственным вариантом, чтобы двигаться вперед. Когда в МВД согласовали мой перевод, я почувствовал, как на плечах чуть легче стало. Это был шанс, которым я долго не решался воспользоваться, но теперь он был передо мной, как билет в новую жизнь. Дали адрес конторы, имя командира СОБРа, с которым мне нужно было связаться, и я понял, что теперь всё зависит от того, как сложится этот первый шаг. Собрал вещи, не раздумывая. Я был не из тех, кто увековечивает каждый момент, не стал ворошить прошлое. Пару сумок с необходимым, всё, что могло понадобиться в первые дни: униформа, документы, пара личных вещей. Всё это я сложил в чемодан, как будто уходил в отпуск, хотя прекрасно знал, что это не отпуск, а совсем другая жизнь. Сел на поезд и поехал. Я не любил думать о том, что ждет меня впереди. Знал, что будет сложно, но не думал, что прямо так сильно выбьет из привычной колеи. Когда приехал в Южный, было пусто и тихо. Это был другой город, чужой, и я почти физически ощущал, как тяжело мне тут будет привыкнуть. Пустые улицы, замедленный ритм, чужие лица. Я не знал, с чего начать, и понял, что мне предстоит не только привыкать к новому месту, но и как-то адаптироваться к окружению. Без привычной суеты, без старых знакомых — это было как начать всё с чистого листа. Я быстро нашел квартиру через местный сервис аренды жилья. Это было несложно: пару предложений, подходящих по цене и месторасположению, и я остановился в одном из вариантов. Простое место, которое подойдет для того, чтобы начать жизнь заново. Больше ничего мне не требовалось. Вся эта обстановка, новые стены, запах свежих ковров — казалось, что теперь я буду жить в каком-то другом, новом мире. Но это было только начало. Через пару дней связался с командиром СОБРа. Он был строг и немногословен, как я и ожидал. Приехал по адресу, не знал, что меня ждет. Командир встретил меня в его кабинете, в довольно холодной атмосфере, без лишних слов. Сказал прямо, что изначально меня проверят, а потом уже решат, буду ли я подходить для работы в СОБР или нет. Он не заговаривал, не делал пустых обещаний, не пытался убедить меня, что всё будет хорошо. Было похоже на процедуру, которую проходил каждый новичок, и в этом не было ни тени теплоты. Я молча кивнул, понимая, что нет смысла что-то говорить. В этот момент я был одним из многих, и всё, что я мог сделать, это пройти этот процесс. Уехал обратно домой, под вечер. Дома было пусто и тихо, все думы о том, что меня ждет, снова начали терзать. Но решения уже не было. Отбор в СОБР оказался настоящим испытанием, и я знал, что буду проходить его с трудом. Это было не просто формальное собеседование, а реальный процесс, где проверяли каждую деталь — от физической подготовки до психической устойчивости. Первое, что мне бросилось в глаза — это жесткость проверок. Физически я был готов, но психологически не знал, что будет дальше. Я знал, что в армии видел немало тяжелых ситуаций, когда тебе приходится быть хладнокровным, когда жизнь другого зависит от твоего решения. Стрельбы, ночные патрули, напряжение на каждом углу, когда тебе нужно было быть начеку 24/7, вылезать из машины с автоматом в руках, смотреть в глаза преступникам, не зная, что будет через секунду. Это не жизнь, а постоянная борьба с собой, когда нервная система не выдерживает, но ты все равно продолжаешь. Но психиатр — это уже отдельная история. С ним я провел почти весь день, и это было мучительно. Он задавал вопросы, копался в мелочах, пытался вывести на эмоции, не давая расслабиться. Всё это — как я привык действовать в экстренных ситуациях, как научился держать себя в руках и не показывать слабости. Это были моменты, когда нужно было быть крепким и сдержанным, и они по-настоящему проверяли на прочность. Психиатр задавал вопросы, которые касались не только службы, но и личных переживаний, оттачивая каждый уголок твоей психики. Внутри все ёкало, ведь я знал, что каждый ответ может повлиять на исход. Он пытался понять, сколько я реально выдержу, не сорвусь ли в стрессовой ситуации, и насколько я на самом деле готов к службе. После нескольких таких сеансов я стал чувствовать, что это уже не просто отбор, а проверка на грани. Иногда хотелось просто сказать: «Хватит, я уже доказал, что могу!» — но нельзя было сдаваться. Всё это, каждая мысль, каждая эмоция проходили через меня, как остриё ножа. Но я не сдавался, несмотря на все сомнения и проверки.Когда пришел тот момент, когда мне наконец сказали, что я прошел, — это был почти неощутимый момент. Не было праздников или восторгов, просто чувство облегчения. Я пробился. Но и понимание того, что впереди будут ещё более тяжелые испытания, не оставляло меня.
Первые операции были как прыжок в пустоту. Всё, чему ты учился, всё, что тебе рассказывали — теряет всякий смысл, когда ты оказываешься там, где всё по-настоящему. Я был полностью готов к этому, думал, что просто выполню задание, как меня учили, но на деле все оказались немного не такими. В операциях нет второго шанса. Ты или сделаешь свою работу, или сядешь на неё в следующий раз. Нас ввели в одну из точек, по информации нам предстояло захватить опасных преступников, которые скрывались в подвале многоквартирного дома. Сначала всё шло тихо. Мы ползли по коридорам, проверяли каждый угол, сдерживали дыхание. Было тихо, но каждый угол, каждый шаг казался как последний. Ты не знал, что будет за поворотом, не знал, что нас ждет в этой комнате. Это не было просто задание — это было столкновение с реальностью, где каждая ошибка может стоить жизни. Когда мы наконец-то вышли на тех, кто укрывался, всё пошло по-настоящему. Начался жёсткий обстрел, пули свистели вокруг, но ты не можешь остановиться. Ты стоишь на передовой, сжимаешь оружие, за тобой твои товарищи. В голове — только команда и осознание того, что нужно действовать, нужно идти дальше. Нет времени на раздумья. Успеваешь только понять, что двигаешься под пулями, и надеяться, что попадешь в укрытие. И вот в такой момент ты встречаешься лицом к лицу с тем, о чём всегда говорили, но ты никогда не верил. Смерть. Твои товарищи начинают падать рядом, а ты не можешь ничего сделать. Ты боишься, но продолжаешь двигаться вперёд, потому что иначе твои ребята не выдержат. Ты чувствуешь, как земля уходит из-под ног, но твоя задача — не отступать. Ты идешь, думаешь только о том, что должен быть там, чтобы помочь, чтобы выполнить задачу. Так работает инстинкт.Когда операция завершена и ты слышишь команду: «Отходим», — ты не чувствуешь облегчения. Ты ощущаешь лишь усталость, боль и тяжесть всего того, что произошло. Каждый день здесь — это как ещё один шаг в пропасть, которую ты не можешь остановить. Когда ты с друзьями идешь на задание, не можешь не думать, кто останется, а кто не вернется. И ты сам становишься частью этой цепочки, где не видно конца. Потери. Потери — это что-то, что всегда рядом с тобой. Ты теряешь друзей, тех, с кем делил своё время, свои операции, свои ужасы. Я помню, как мы с ребятами шли в последний раз в ту точку, а потом, уже на обратном пути, одна из пуль вырвала жизнь у нашего старшего. Ты не успеваешь понять, что случилось, когда он падает, когда ты берешь его на руки и слышишь, как он больше не говорит. Ты не можешь переварить это. Друзья пропадают в мгновение ока. Это жестокая реальность, и тут ты понимаешь: тебя может не быть завтра. Ты не можешь ничем помочь, только двигаться дальше, чтобы отомстить. В такие моменты ты чувствуешь, что твой страх — это не слабость. Это то, что заставляет тебя двигаться, несмотря ни на что. Когда ты с каждым шагом борешься с этим чувством, ты просто перестаешь думать о смерти, о том, что может случиться. Ты понимаешь, что твоя работа здесь — это не просто штурм здания или захват преступников. Это твоё обязательство, твоё братство, которое держит тебя в цепи, заставляет идти, даже когда вокруг становится пусто. Каждый раз, когда я оставался живым после операции, я понимал, что этот страх будет всегда. Но он уже не мешает. Он становится частью тебя. Каждая операция — это тест на выживание. Иногда ты выходишь, и даже не помнишь, что было. В такие моменты всё теряет значение. Но несмотря на всё, ты продолжаешь жить, выполняешь свою работу, держишь себя в руках и помнишь, ради кого ты это делаешь. Обычная облава, но все развивалось слишком быстро. Он выскочил из темного подъезда и рванул вдоль улицы, в панике. В его глазах было что-то невообразимое, что-то беспокойное, безумное. Он, конечно, знал, что за ним идут, но надеялся на какую-то хитрость, чтобы вырваться. Мне казалось, что мы почти на хвосте, но не хватало той решимости, чтобы взять его сразу. Вот ещё одна ситуация на моей памяти. Я не знал, как долго он уже убегал, но его движения казались отчаянными. Он повернул в боковой проулок, надеясь спрятаться или замаскироваться, но я был рядом. Не теряя времени, я рванул за ним. Почувствовал, как нарастает напряжение в ногах, каждый шаг быстрее другого. Почти догнал, но он резко встал у стены, в тупике, отчаянно пытаясь обернуться. Я увидел его лицо — и понял, что он не просто убегает. Он был готов на всё. На его лице было что-то дикое, хищное. С его руками, судя по всему, имел дело не один человек до меня. Он достал нож. Сильный, черный, как будто оружие из другого мира. Резко направил его в мою сторону, его движения были быстрыми, как у человека, уже не думающего о последствиях. Я видел, как он бросился ко мне, как будто знал, что это его единственный шанс. И все внутри меня замерло на секунду. В этой тишине я, по сути, понял, что он был готов убить меня. Но уже в следующий миг я понял: если я сейчас не сделаю всё быстро и решительно, я сам окажусь на его месте. У меня не было времени думать о последствиях, не было времени на моральные раздумья. Это была жизнь или смерть. Руки автоматически пошли к оружию, я вытащил его и моментально прицелился. Не хотел давать ему ни малейшего шанса. Я открыл огонь. Сначала звук выстрела оглушил, но все тело напряглось, и мысль в голове была только одна: «Не дай ему попасть в тебя».Затем я видел, как его тело дернулось, как он упал, нож выпал из его рук. Его глаза уже не смотрели в мои, а куда-то в пустоту. Это было не спасение — это было что-то большее. Это было признание того, что его жизнь, его действия, его решение перестали иметь значение. Человек перестал быть человеком, когда оказался на другой стороне закона, когда жизнь превращается в бесконечную погоню за выживанием.
