PAUKK
Комбат🕸️
- Сообщения
- 266
- Реакции
- 402
Обыкновенное начало и школьный период
Меня зовут Вячеслав. Я родился в 1997 году в городе под названием Самара. Город, как и большинство других в те времена, жил по своим жёстким правилам, 2000-е на улице, рост уровня преступности. Моя семья была самой обычной по меркам того времени: Отец - бывший военный, прошедший горячие точки, с закалённым характером и чёткими представлениями о том, что такое долг, честь и порядок. Мать - медсестра в городской поликлинике, добрая, терпеливая женщина, которая старалась уравновешивать наш дом, не давая мужчине в нём превращать воспитание в казарму.
Мои первые воспоминания - запахи Самары: тяжёлый летний воздух, смешанный с бензином и дымом от мангалов во дворах, запах детской потёртой кожи в обуви, тот скрип, когда ведёшь мяч по асфальту. Мой дом стоял в обычном спальном районе - девятиэтажки, тротуары с выбоинами, лавочки, на которых старики разглядывали прохожих и знали обо всём не хуже новостей. В этом дворе жили судьбы, которые не всегда были добрыми.Меня зовут Вячеслав. Я родился в 1997 году в городе под названием Самара. Город, как и большинство других в те времена, жил по своим жёстким правилам, 2000-е на улице, рост уровня преступности. Моя семья была самой обычной по меркам того времени: Отец - бывший военный, прошедший горячие точки, с закалённым характером и чёткими представлениями о том, что такое долг, честь и порядок. Мать - медсестра в городской поликлинике, добрая, терпеливая женщина, которая старалась уравновешивать наш дом, не давая мужчине в нём превращать воспитание в казарму.Отец вернулся из войны с другим взглядом на мир - сухим, расчётливым. Он не умел легко улыбаться. Его любовь проявлялась в требовательности: дисциплина, порядок, умение постоять за себя. Мать была обратным полюсом: мягкая, тихая, с вечной усталостью в глазах от смен в поликлинике. Её руки всегда пахли спиртом и детским кремом. Они дали мне два языка - команду и утешение. И если отец учил меня стоять, мать научила меня не рубить наповал. Эти два голоса шли во мне как два марша и часто мешали друг другу.
Я был ребёнком с огнём внутри. Мне хотелось разбирать всё подряд - игрушки, часы, радиоприёмники. Очень, было интересно, что там внутри. Это было не просто любопытство - это было желание понять, как устроен мир, чтобы не чувствовать себя его жертвой. В двенадцать лет я уже умел отличить, где фишка, а где обман. Когда мои сверстники, всё свое детство провели в песочницах, на площадках, играли и смеялись, я очень часто сидел дома, хоть и не был замкнутым, а наоборот активным. У меня было много безделушек, которые притащил отец со службы и с войны, которые я разбирал и изучал. Частенько с отцом, бывал в гараже, помогал ему чинить машину, чувствовал себя, будто я взрослый, меня не интересовала детская и веселая жизнь. Я помню, как однажды нашёл в подвале старую коробку с остатками пиротехники и машинально провёл с ней эксперимент. Слава Богу, отделался только страхом и выговором от отца. Он не разорвал меня на части, а вместо этого сдержанно дал мне книгу - грубую, с пожелтевшими страницами, о минном деле и техниках безопасности. Это было предупреждение, и одновременно - приглашение. «Хочешь разбираться - делай это с умом», — сказал он. Я понял, что опасность можно изучать, а можно и бояться. Я выбрал изучать. Но вот.. началась и школа.
В школе я быстро понял одно: быть мягким - значит быть добычей. И я не хотел быть добычей. С первой же смены форма не спасала от драк - лишь делала их громче. Я научился держать удар потому, что иначе не было бы смысла приходить домой живым. Первое серьёзное столкновение случилось в третьем классе: старшеклассник издевался над мальчиком из нашего класса - плёхается по глазам, рвёт тетради, ставит подножки. Я не выдержал. Схватил его за куртку, возмутился, а он, ожидая послушного, ударил первым. Я ответил. Мы оба получили синяки, но тот старшеклассник больше никогда не цеплял нашего. Я запомнил вкус крови на губах и ощущение, что сделал что-то важное - не подвёл своего.
Школа была моим полем испытания: учителя говорили, что я умный, но упрямый; родители жаловались, что я «перегибаю», а я только усиливался. Часто меня вызывали к директору из-за драк, и на этих собраниях отец смотрел на меня так, что мне хотелось либо уйти в отставку, либо доказать ему, что я могу быть полезным. Иногда я ощущал себя двойственно - с одной стороны гордился своей решительностью, с другой - понимал, что отец хотел другого, порядка и спокойствия.
Дворовые связи формировались быстро и жестко. В нашей компании были те, кто знал правила улицы: кто с кем может иметь дело, кто принимает бой, а кто прячется. Мы делали мелкие пакости: воровать колёса с тележек, чтобы получить монетки, прятать учебники, поджигать костров из мусора зимой. Это были игры, но игры врезались в кожу. Однажды нас поймали за драку у ночного клуба - это было настоящим провалом: массовая потасовка, полиция, участок. Я стоял в коридоре, слушал, как отец говорит с оперуполномоченным, и в этот момент понял - у нас с отцом одинаковые ценности, но разные способы показать их. Он молча взял меня домой и сказал: «Если ты хочешь быть мужчиной, думай, прежде чем действовать». Эти слова я слышал как приговор и как инструкцию одновременно.
Рана и ранения - не только физические, но и душевные. В пятнадцать я получил первое серьёзное ранение. Это была не улица, а игра, которая обернулась не так, как ожидалось. Мы организовали подкоп в заброшенном гараже, чтобы достать старые детали и сделать «прикол» для соседей. В тот момент одна металлическая скоба, корродированная временем, сломалась и порезала мне руку глубоко. Кровь текла, как будто у меня исчезали запасы сил. Я тогда понял, что раны, это не только шрамы, это напоминания. Отец наложил мне повязку, молча, и на ночь оставил меня с матерью. Она сидела, держала мою руку и рассказывала о том, как даже у врачей бывают слёзы на глазах. Раны сближают - это я усвоил тогда.
Школьные отношения были подобны рулетке - ты никогда не знаешь, кто окажется рядом завтра. Бывали и светлые моменты: первый классный спектакль, когда я играл маленькую роль и мать гордилась, и учительница, которая улыбнулась как будто мир возможен. Были и предательства: друг, которому верил, однажды перешёл на сторону тех, кто требовал с нас «плата за покровительство» на дворовой территории. Я сначала злился, а потом научился не требовать от других большего, чем они могут дать. Это был урок выживания.
В школе у меня были учителя, которые замечали во мне потенциал. Один преподаватель истории - седой, с мягкой улыбкой, брал меня в сторону и просил помочь с картами, объяснял стратегии и тактику. Мы сидели в классе после уроков, карты раскинуты, и он, напоминая ветерана, говорил: «Стратегия - это не агрессия. Это расчёт. Ты хорош в этом». Эти слова согревали. Я не хотел быть только грубым исполнителем, я хотел, чтобы моя сила имела смысл. Именно тогда во мне зародилось стремление понять - не просто биться, а знать почему.
Но улица звала громче. С шестнадцати лет у меня появились серьёзные конфликты - с соседним районом, с другой группировкой. Группировки и банды.. это конечно слишком громко сказано, кратко говоря, хулиганы. Это были ночные перестрелки словом и делом. Однажды мы поймали парня из другой банды на территории нашего двора и попытались разобраться по-взрослому. Это закончилось травмами: у меня рассечена бровь, синяк под глазом, а у одного из наших - сломанный нос. Мы не стали героями, но мы выстояли. Память об этом - как сеть рубцов, она учит тебя, что цена уважения, это не шутка.
Домой я возвращался к вечерам с разными мыслями. Мать старалась создать островок тепла: горячий суп, чистая рубашка, маминый голос. Отец - иной язык, давал мне практические уроки: как чинить инструмент, как читать карту, как выбирать время для похода. Он говорил мало, но по делу. Иногда, когда мне особенно плохо, он приносил старую военную фотографию и молча садился рядом. Это молчание было тяжёлым и нужным, оно учило, что некоторые вещи нельзя обсуждать словами.
В старших классах я стал задумываться о будущем. Я мог пойти по пути, который видел вокруг: короткие радости двора, лёгкий успех и бессмысленная ярость. Или выбрать что-то другое - образование, чтобы не быть рабом обстоятельств. Отец настоял на том, чтобы ехать в Нижегородскую область учиться. Он сказал, что там у него есть люди, которые помогут. Я не понимал тогда всех последствий, но чувствовал, что это шанс найти себе место, где можно превратить энергию в навыки, а не в драки.
Последние школьные годы были смесью подготовки к экзаменам и завершения «карьерных» дворовых историй. Я уходил из тех мест с чемоданом, с рубцом над бровью и с багажом историй, которые нельзя пересказать без трепета. Я уехал, закрыв за собой дверь, думая о том, что впереди - другое, что возможно, там найдётся дорога, где мои руки не будут нужны для драки, а голова - для дела.
Переезд и возможность на новую жизнь
Когда я сел в поезд Самара - Нижний Новгород, в рюкзаке у меня было немного вещей: пара рубашек, документы, тетрадь и старое фото родителей. Мать провожала молча, старалась не показывать слёз, отец стоял рядом, сдержанный, будто сам снова собирался в армию. Перед посадкой он сказал всего одно:
— Не облажайся. Там тебе не мама с компотом.
Эти слова зазвенели у меня в голове весь путь. Я смотрел в окно на ускользающие пейзажи, поля, редкие деревни и думал, что уезжаю не просто учиться - уезжаю становиться кем-то, кем отец мог бы гордиться.
Высшее военное командное училище встретило меня запахом свежей краски, перегаром старых стен и лязгом строевых шагов по плацу. Уже в первые дни я понял, что здесь не ждут никого - ни с распростёртыми объятиями, ни с жалостью. Здесь ты либо часть механизма, либо мусор, который выкинут.
Нас, новобранцев, строили на плацу в первый же день. Командир роты - капитан с лицом, как выточенным из бетона, прошёлся вдоль строя и сказал тихо, но так, что мороз прошёл по коже:
— Здесь вы забудете, что вы дети. Здесь вы — курсанты. А значит, вы уже должны быть мужчинами.
Я не знал, что именно он имел в виду, но через неделю понял: каждое утро - проверка, каждый день - борьба за место, каждая ночь - попытка не сорваться.
Первые месяцы были похожи на туман. Тело болело постоянно, от отжиманий, от бега, от холодных подъемов в пять утра. Я научился спать стоя и есть на бегу. Но самое трудное было не это. Труднее всего - не потерять себя среди одинаковых лиц и одинаковых шагов. Кто-то ломался, кто-то не выдерживал, кто-то начинал пить тайком, кто-то просился домой. Я видел, как один парень, не выдержав унижения, попытался уйти, но старшина, как отец, взял его за плечо и сказал:
— Потерпи. Здесь вырастают те, кто терпит.
Я терпел. Терпел боль, усталость, страх. Терпел даже то, что казалось несправедливым. И с каждым днём во мне появлялось нечто новое - не гордость, не храбрость, а спокойная уверенность в том, что я смогу пройти через всё.
Учёба давалась мне легко - математика, инженерное дело, химия. Всё, что требовало логики, расчёта и рук, я впитывал как губка. Меня завораживало всё, что связано с техникой, с устройством механизмов, с точностью. В лаборатории я чувствовал себя дома. Мы изучали принципы разминирования, конструкции взрывных устройств, химический состав веществ - и я, словно ребёнок, которому снова дали конструктор, не мог оторваться. Это было моё. Мне нравилось понимать, как что-то можно обезвредить, как можно спасти жизнь, просто зная законы физики.
Иногда я ловил себя на том, что ночами сижу над чертежами, а в соседних койках парни уже спят, кто-то храпит, кто-то ворочается. А я сижу, рисую схемы и думаю, как бы отец сейчас посмотрел на меня. Может быть, впервые он бы сказал не «молодец», а просто кивнул бы.
Конечно, были и конфликты. В училище всё, как на фронте - сильные бьют слабых, старшие проверяют младших. Один раз я вступился за товарища, когда сержант из старшего курса перегнул палку с «воспитанием». Закончилось всё потасовкой. Меня тогда избили трое, но зато тот парень потом подошёл, пожал руку и сказал:
— Спасибо, брат. Я этого не забуду.
И я понял, что даже в таком месте человечность не исчезает. Просто здесь она не бросается в глаза - она проявляется в момент, когда кто-то подаёт тебе руку, а не когда улыбается.С каждым курсом нагрузка увеличивалась. Мы выезжали на полигоны, в поля, по нескольку суток без сна. Я впервые увидел, как выглядит настоящая служба: грязь, холод, пот, кровь, но и настоящая сплочённость. Там не было места фальши. Там всё честно - либо ты вытащишь товарища, либо не вернёшься.
Однажды, на втором курсе, случилось ЧП. Во время практических занятий один из курсантов допустил ошибку - произошёл непредсказуемый взрыв. Мы стояли рядом. Меня тогда оглушило, уши заложило, голова гудела, а когда я поднялся - увидел, как того парня выносят. Он был ещё жив, но уже без сознания. Потом его перевели в госпиталь, а нас долго допрашивали. Я не забыл тот день. Не потому что было страшно - а потому что я впервые понял, насколько тонкая грань между учебной ситуацией и реальной смертью.
После этого случая я стал осторожнее, внимательнее. Я стал тем, кого звали «стариком», хотя мне было всего девятнадцать. Я чувствовал ответственность - за других, за тех, кто рядом. И когда на третьем курсе нас назначили старшими отделений, я понял, что впервые мне доверили не просто приказ, а людей.
Были и свои радости. Иногда, по субботам, нас отпускали в город. Мы шли в старую пекарню за училищем, покупали горячие пирожки, садились у реки и просто молчали. Тишина тогда звучала как награда. Я помню, как один из ребят сказал:
— Вот бы всю жизнь так, тихо, спокойно, без построений.
А я тогда ответил:
— Если бы не построения, ты бы не понял, как это ценно.
Я окончил училище с отличием. Когда на последнем построении произносили мою фамилию, я стоял с прямой спиной и чувствовал, как руки дрожат. Не от страха, а от осознания того, что это конец одного этапа. Мать плакала, отец стоял рядом - сдержан, но я впервые видел в его глазах не холод, а гордость.
Мне тогда казалось, что всё только начинается. Я думал, что теперь смогу изменить мир, служить по совести, защищать, а не разрушать. Я не знал, что мир изменит меня гораздо раньше, чем я - его.
Росгвардия. Взрывы.. - или же "Командир без любви"
Когда я вернулся в Самару после выпуска из училища, город показался другим. Не потому, что он изменился, а потому что изменился я. Те же улицы, тот же скрип трамваев, тот же запах бензина и пыли - но всё воспринималось иначе. Я приехал не мальчишкой с разбитыми коленками, а лейтенантом, с новенькими погонами, с документами в сумке и чувством, будто теперь весь мир у меня на ладони. Как говорил, герой в одной моей любимой игре. — Здесь жить нельзя, надо что то придумать.
Я помню, как стоял у проходной военной части ОМОНа, держа в руках документы. В груди что-то колотилось - не страх, а скорее дрожь перед неизвестным. Эти стены, этот серый фасад казались крепостью. Внутри - те, кто каждый день ходит по лезвию ножа. Я хотел быть одним из них. Хотел доказать себе, отцу, всему этому городу, что я не зря прошёл тот ад училища.
Встретили меня сдержанно. В спецподразделениях нет восторгов от новичков. Там всё просто: или ты станешь своим, или ты никто. Старший смены тогда кивнул, пролистал мои документы и сказал:
— Выпускник, значит? Отлично. Посмотрим, сколько в тебе от лейтенанта, а сколько от пацана.
Первое, что я запомнил, - запах. Не пороха, не железа, не масла. А именно смеси - пота, формы, сигарет и чего-то ещё… чего не бывает в гражданской жизни. Это был запах реальной службы, запах усталости и адреналина, с которым живут месяцами.
Первые недели были как туман. Меня гоняли, проверяли, заставляли бегать маршруты, таскать щиты, работать на штурмовых тренировках, чистить оружие так, будто от этого зависит жизнь всей роты. Меня не жалели. Никто не спрашивал, как я себя чувствую. Здесь это не имело значения. И вот, выпуск.. - погоны сержанта, но почему? Ах да.. Кто возьмет, молодого, не знающий реальной службы, не прочувствовавший весь адреналин, на такое звание, где за этим стоит очередь из опытных бойцов, которые служат уже не первый год.
В первый раз я попал на задержание уже через неделю. Мы выехали по тревоге - информация, что в одном из районов засели вооружённые наркодилеры. Сердце гремело так, что, казалось, его слышит весь микроавтобус. В темноте салона лица бойцов казались вырубленными из камня, ни эмоций, ни слов. Один из старших, сидевший напротив, сказал мне:
— Главное - не геройствуй. И не думай. Делай.
Тогда я впервые понял, что здесь всё по-другому. На полигонах нас учили действовать по инструкции. Здесь - действовали по жизни.
Когда мы зашли в подъезд, всё слилось в секунды. Я помню скрип лестницы, тяжёлый запах гари, потом хлопок двери… крики, удары, шум, резкий запах наркотиков. И этот короткий момент, когда я впервые держал оружие не для тренировки, а для настоящего дела. Тогда я понял, что страх - это не слабость. Это двигатель. Он не мешает - он толкает вперёд.
После операции я вернулся в часть с дрожью в руках. Руки не слушались - я не мог даже спокойно открутить крышку от фляги. Старшие не смеялись. Они видели это сотни раз. Один из них положил мне руку на плечо и сказал:
— Привыкнешь. Если не привыкнешь - уйдёшь.
И я привыкал. Каждый день, каждый выход, каждая ночь без сна делали из меня другого человека. Постепенно ушёл романтизм. Я перестал представлять себе службу как «геройскую картинку». Служба - это пот, грязь, холод и тишина после выстрела. Это когда ты приходишь домой под утро и не можешь уснуть, потому что всё ещё слышишь, как скрипит металл от затвора.
Инженерное дело, которое я полюбил ещё в училище, тоже оказалось частью службы. Меня часто привлекали на проверки подозрительных предметов, на зачистку помещений. Эти минуты - самые холодные. Ты входишь первым. Вокруг - стены, тишина, и каждый твой шаг может быть последним. Я полюбил это чувство, не из-за адреналина, а потому что в такие моменты всё вокруг становится честным. Нет фальши. Есть ты и решение, от которого зависит чужая жизнь.
Коллектив принял меня не сразу. Сначала я был «салага», «учёный», «ботаник с погонами». Но когда на одной из операций я, рискуя, обезвредил самодельное устройство, отношение изменилось. После возвращения на базу один из старших, огромный как шкаф, хлопнул меня по плечу и сказал:
— Ну что, инженер, теперь ты не просто сержант. Теперь ты наш.
Это звучало как присяга. И я это запомнил.
Служба постепенно начала заполнять всё. Я не замечал, как проходят дни. Я не думал о личной жизни - у меня её не было. Иногда, после ночных выездов, мы с ребятами сидели в баре. Там я мог позволить себе расслабиться, пару стопок водки, тёплый смех, лёгкий флирт с какой-нибудь девушкой. Да, бывало, что я уходил не один. Но на следующий день она уходила, а я оставался - с оружием, с усталостью, с очередным дежурством. Любовь тогда для меня была как мираж. Что-то далёкое и ненужное.Были и тяжёлые моменты. Потери. Я помню, как на одной из операций погиб парень из соседнего взвода. Молодой, с широкой улыбкой, тот, кто всегда шутил в столовой. Один выстрел - и тишина. На похоронах я стоял в строю и не чувствовал ничего. Просто пустота. А потом, ночью, в казарме, вдруг накрыло, будто внутри что-то сжалось в кулак и не отпускало. Это была первая смерть, которую я не просто увидел, а впитал в себя. После этого я стал другим. Жёстче. Спокойнее. И холоднее.
Через несколько месяцев меня уже знали по имени. Я стал частью системы. У меня появились свои товарищи, с которыми можно было и в огонь, и в грязь.
Мы вместе пили, вместе дрались, вместе молчали. Здесь не нужны были длинные разговоры. Здесь всё решалось взглядом и плечом рядом.
Постепенно я перестал быть «молодым лейтенантом» и стал бойцом. Настоящим. Своим. И когда через два года службы, мне предложили перевестись в Нижегородскую область - туда, где начиналась история отца, я не думал дважды. Я уже знал: назад дороги нет. Я выбрал этот путь.
И тогда я ещё не понимал, как сильно он меня изменит. Но уже чувствовал, что жизнь в погонах - это не работа. Это приговор, который ты сам себе подписываешь.
Перевод – в ОМОН «Беркут» Нижегородской области, туда, где я когда-то учился. Сказали:
«У тебя есть шанс, стать тем-кем мечтал. У них кадровый голод после последней операции. А у нас сам понимаешь, столько кадров что люди с высшим образованием, сидят в сержантах».
Предложение было неожиданным, но я понял – это шанс. Я согласился без раздумий. Вернулся в город, который уже знал, но теперь – как офицер.
Там меня приняли быстро. Уже в первые дни я познакомился с новым отрядом, прошёл проверку в тренировочной зоне, показал уровень. Через несколько дней меня назначили командиром инженерно-технической группы. Так быстро – потому что нужный опыт уже был, а свободной должности давно ждали человека с головой. Я взял ответственность. Руководство оценило мою точность, самообладание и то, что я никогда не бросал своих. Я быстро освоился в отряде, пока все ожидали старого, бестолкового, с постоянной недовольной ухмылкой, на новой должности. По крайнее мере, им так сказали.. - А потом, увидели меня, молодого бойца с улыбкой на лице и дружелюбием. Я не знаю почему, но я хоть только и приехал, но сразу увидел в таких же молодых бойцах, своих братьев и свою семью. Приняв свою должность, я начал отбор в свою группу, обучения и стажировки. На занятиях, всё легко, муляжи и петарды.. - Но вот на реальных операциях.. Сердце бьется чаще, впрыск адреналина и страх.
Мы работали и на разминированиях, и на обнаружениях самодельных взрывных устройств, участвовали в антитеррористических операциях.
Одним из самых тяжёлых эпизодов за всё время стала операция по обезвреживанию заминированного автомобиля в одном из ближайшего к части города. Мы прибыли на место по тревоге. Машина стояла во дворе жилого дома. Подозрение вызвало её странное положение и отсутствие владельца. Я первым пошёл к машине. Открыл дверь – и понял, что вся внутренняя часть набита взрывчаткой, а под сиденьем установлена ловушка. В это время на связь вышел сосед: сказал, что рядом, за стеной, спят двое его детей. В голове начал звенеть колокол. Я работал руками, но всё внутри дрожало. Мы сработали чётко, нейтрализовали заряд. Спасли весь дом. Но та ночь стала для меня одной из самых нервных за всю жизнь. После неё у меня впервые случился сильный тремор в руках, когда я просто держал ложку на кухне. Я тогда впервые осознал, что я не машина. Что всё это оставляет след. Постоянный.
Был и другой случай, более личный. Мы отправились на задание по зачистке сельской территории после сигнала о возможном схроне оружия. На подступах к пустому дому наш младший сапёр, Толик, 22-летний пацан, только прошёл стажировку, пошёл впереди – по неопытности, самовольно. Я отстал буквально на несколько метров, чтобы проверить другую линию. Резким взглядом, я заметил, как возле ног Толи тянется леска… - Раздался взрыв. Его не стало. Никаких шансов. Мы нашли обрывки формы, части рюкзака. Я до сих пор виню себя за это. Вроде бы не моя ошибка, но он был под моей ответственностью. Потом я ездил к его родителям. Смотрел им в глаза. И не знал, что сказать. Только стоял и слушал, как мать со слезами шепчет: «Он ведь только начинал жить…»
Такие моменты оставляют рубцы. Они не на теле – они внутри. Они меняют тебя. После них я стал жёстче. Отстранённее. И, наверное, это одна из причин, почему у меня никогда не складывалось с личной жизнью.
Дело не только в службе, а в том, что я всё время жил в режиме выживания. Я всё вкладывал в работу. Любовные отношения для меня были чем-то далёким, почти нереальным. Бывали эпизоды – после выездов или праздников, когда с парнями отдыхали, бухали, шли в заведение. Иногда подходила девушка, иногда я кого-то цеплял. Ночь проходила, как в тумане – страсть, алкоголь, забытые разговоры. А утром я просыпался и слышал, как она, не глядя в глаза, собирает вещи. Мы даже не обменивались номерами. Я снова оставался один – и как ни странно, привык к этому.
Так шли годы. Работа затягивала, дела росли. Постепенно стал замечать, что стал… расслабляться. Не в смысле слабости, а в смысле – позволять себе то, чего раньше не позволял. Мог проспать и опоздать на утреннее построение. Раньше бы отгрыз себе язык за такую халатность, а теперь просто отмахивался: «Устал. Дадут понять – разберусь». Мог отдать приказ, не вдаваясь в детали – полагаясь на опыт и интуицию. Иногда это срабатывало, иногда – нет. И вдруг в этом всём, среди выездов, пыли, пота и пороха, случилось нечто странное. В одном заведении, куда я иногда захожу выпить и выдохнуть, я увидел девушку. Она не была кричащей красавицей. Она была настоящей. С глазами, в которых – жизнь, с ухмылкой, которая не фальшивая, с походкой, как будто она знала себе цену, но не хвасталась этим. Я начал замечать, как стал специально заходить туда чаще. Садился за тот же стол, брал тот же напиток. Она обслуживала столы, разговаривала с другими, смеялась, иногда бросала взгляд в мою сторону. Я ловил эти взгляды, но… ничего не говорил. Я – сапёр. Я знаю, как обезвредить заряд. Но вот как подойти к живому человеку и открыть душу – этому я никогда не учился.Я боюсь выглядеть нелепо. Я не молоденький парень, я мужик с поседевшими висками, с мозолистыми руками, с глазами, которые видели слишком много. Что я ей скажу? «Привет, я влюбился. Правда, не знаю, как с этим обращаться»?
Вот так и живу. Днём – командир, расчётливый, строгий, хладнокровный. Ночью – мужчина, который сидит один в квартире, смотрит в потолок и не может понять, почему его жизнь такая. Почему он боится любви больше, чем мины с часовым механизмом.
Я не знаю, что будет дальше. Может, однажды я наберусь смелости. Может, подойду, скажу пару слов – простых, без пафоса. А может – так и останется она той самой, о которой буду молча думать между выездами. Кто знает…
Но одно я знаю точно, внутри, под бронёй, под кевларом и маской – я остался человеком. И пока в груди бьётся сердце, пусть и в ритме тревоги, я буду идти вперёд. И, возможно, ещё успею не только обезвредить мины, но и построить что-то, что не взорвётся – семью, любовь, жизнь.
Служба в ОМОНе – это не просто форма и выезды. Это грязь, боль, страх, потери. Я видел много – и мины, заложенные под детскими качелями, и трупы после взрывов, и террористов, которые прятали фугасы в школьных автобусах. Я терял товарищей. Я не раз смотрел в глаза смерти. Моё первое боевое столкновение с применением оружия я помню до сих пор. Мы шли на зачистку здания, подозреваемый выскочил с поясом смертника. Я выстрелил первым. Это спасло нас, но мне ещё долго снился его взгляд. Потом это стало частью рутины. Не потому что мне нравилось убивать – просто это стало работой. Холодной, расчётливой.Со временем я сблизился с руководством. Командир ОМОНа – человек прямой, но с головой, – стал для меня не просто начальником, а другом. Мы часто обсуждаем тактику, ходим в тир, иногда выпиваем по выходным. Я также познакомился с представителями других силовых структур. С годами у меня появились связи, которые иногда помогают решать вопросы, на которые по регламенту уходили бы недели. Система работает неформально, и с этим приходится мириться.
Я не идеален. Иногда, чтобы защитить своих, я вынужден прикрывать их действия. Да, бывали случаи, когда я подписывал документы задним числом, или «терял» рапорт. Но я никогда не переходил ту грань, где начинается настоящее преступление. Я знаю, что среди верхушки есть те, кто играют в опасные игры: обнал, коррупция, странные командировки. Я слышу, что творится, вижу. Но в это не лезу. Пока это не угрожает моим людям и моей чести – я стою в стороне. Мне это только на руку, от этого, меня руководство ценит всё больше и больше.
Я научился жить на грани — между законом и тем, что стоит по ту сторону от него. Мне не нужны медали и почести. Я просто делаю свою работу. Потому что знаю: если не я – то кто? Я стал таким, каким я есть, не по выбору, а по необходимости. Потому что в мире, где поспешные решения руководства могут стоить жизни, где связи и «блат» – это часть выживания, невозможно оставаться чистым до конца. Но я стараюсь держать границу. Потому что если её стереть – ты уже не сапёр, а просто подрывник без совести.
Через год службы в Нижегородском ОМОНе я получил очередное звание — Капитан. Для меня это было не просто формальное повышение. Это означало, что на меня посмотрели иначе, увидели во мне не только исполнителя, но и командира. Вскоре освободилась должность командира взвода, и её доверили мне. Это был серьёзный шаг вперёд, новая ответственность и новый уровень.
Но сколько бы я ни занимался командованием, любовь к инженерному делу я не потерял. Сапёрное ремесло навсегда осталось во мне. И пока не нашли человека на моё прежнее место, я сам продолжал вести инженерную группу, обучая бойцов, и особенно одного парня, которого я считал своим будущим преемником. Я вкладывал в него всё: опыт, хитрости, понимание того, что в сапёрной работе мелочей не существует. Учился он неплохо, но я всё равно держал его рядом - не хотелось отпускать дело, которое стало частью меня.
А что про личное? Каждый день, при каждом удобном случае, я заходил в то самое заведение, где работала та девушка. Смотрел на неё, ловил её улыбку, думал, что между нами что-то зарождается.
Я до сих пор помню тот вечер. Казалось бы, обычный день, очередная смена, пыльная дорога, звон рации, усталость, запах оружейного масла, потом бар - место, где мы всегда собирались после тяжёлых недель. Небольшое заведение, полумрак, на столах - пустые бокалы и засохшие лимоны. Её взгляд был мягким, живым, не таким, как у нас, у людей, привыкших видеть смерть. Я не думал, что способен снова чувствовать. Когда она улыбалась, я ловил себя на том, что просто хочу остаться рядом, не думая ни о чём.
А рядом с ней - Лавров. Санчез.
Мой друг, мой товарищ, тот, кто не раз вытаскивал меня из огня и кто сам не раз шёл туда, где у других сдавали нервы. Мы с ним не нуждались в словах - понимали друг друга с полувзгляда. Сначала я не замечал ничего. Они могли шутить, обмениваться короткими фразами, смеяться - я даже радовался, что им обоим весело. Но со временем смех стал звучать иначе. Он стал длиннее, теплее, не мой. Я замечал, как она чуть дольше держит на нём взгляд, как подаёт бокал, задевая пальцами его руку, как подшучивает над ним и смотрит так, будто в этом взгляде скрыт целый разговор.
Когда я пытался заговорить с ней, она слушала, но уже не теми глазами. Они блуждали где-то в стороне. Она улыбалась вежливо, но не по-настоящему. А потом я стал замечать, что Лавров говорит о ней как-то… осторожно. Слишком спокойно. Как будто оберегает.
Я понял всё не сразу. Только однажды вечером, когда я поехал к нему домой - просто поговорить, посидеть, как раньше. Было холодно, мокрый снег ложился на лобовое стекло. Я выехал во двор и в свете фар увидел, как с его подъезда выезжает машина. Её машина.
Она не заметила меня. Или сделала вид, что не заметила.
Я стоял, не выключая двигатель. Внутри всё сжалось. Казалось, в груди что-то треснуло. Но слёз не было - просто холод, от которого не спастись. Вошёл в дом, как ни в чём не бывало. Лавров встретил спокойно, налил чай, говорил о службе, о планах. Смотрел прямо в глаза. Не оправдывался. И это, наверное, было хуже всего. Я понял - он всё знает. И знает, что я понял.
Мы сидели молча, и между нами было столько не сказанных слов, что хватило бы на целую жизнь. С тех пор я не задавал вопросов. Не искал встреч с ней. Когда мы пересекались в баре, я просто кивал, брал стакан и уходил к стойке. Пил. Слушал музыку, не слыша звуков. Уходил последним, чтобы не видеть, как они выходят вместе. Ревность умирает не сразу. Сначала она жжёт, потом гложет, потом становится частью тебя - как шрам, который больше не болит, но всё ещё ноет на погоду.
Я выбрал молчание. Не потому что простил, а потому что устал. Пусть будет, как будет. Я выбрал дружбу, потому что любовь в этом мире всё равно не выживает. А может, просто потому что мне не хватило смелости признаться себе - я проиграл.
Пусть так. Пусть останется между ними.
Но вместе с этим во мне что-то сломалось. Я снова остался один, без веры в то, что настоящая любовь существует. Теперь я снова - командир, живущий службой. Только теперь ещё и с разбитым сердцем. Я видел, как девушки тянутся не к людям, а к звёздам на погонах, к званиям, к деньгам. И понял: моё место не там. Моё место - в строю, в работе, где всё честно и просто. Там, где или ты, или мина.
Закон молчания.. где корни гниют сверху.
Прошёл ещё год. Этот год был тяжёлым - сплошные штурмы, перестрелки, ночные задержания, когда едешь и не понимаешь, будет ли дом, в который заезжаешь, в том же состоянии, когда вернёшься. За этот год мы теряли людей, лечили раны, засыпали и просыпались под звон сирен. И вот - в разгар этой рутины, первый заместитель моего товарища Лаврова ушёл на пенсию. Должность освободилась. Производственная волна, бумажная волокита, но не прошло и месяца, как на моём столе оказался рапорт о назначении меня на должность заместителя и о присвоении очередного звания.Я помнил это назначение с горечью и ясностью: во мне увидели кого-то? Нет. Я понимал, почему подписали именно моё имя. Не потому что я лучше всех или потому что я был непогрешим. Я знал и понимал, что продвижение я получил в первую очередь из-за связей - связей с управлением и с самим командиром ОМОНа. Разве это было чем-то новым? Мы с ними зачастую сидели за одним столом после смены, обсуждали планы, делились рюмками. Никто не скрывал этого. И я не скрывал. Я принял повышение, потому что отказ означал бы падение и не только по службе.
Рутина не изменилась. Служба шла, ночи сменялись днями, жизнь мерила себя тревогами и рапортами. Личная жизнь всё так же отсутствовала - и не потому, что не было желания, а потому что, свободного времени не было вовсе. Но дела шли хорошо. Падение никогда не начинается с одного шага. Оно начинается с уступки.Сначала тебе говорят: «Слав, ты же понимаешь, не всё делается по инструкции. У нас свои методы». Ты киваешь, потому что не хочешь выглядеть наивным. Думаешь - ну что ж, мир не идеален, все мы люди.
Первое дело было вроде пустяковым. «Закрой глаза», - сказал один из старших. - «Это не наше дело». Я закрыл.
Потом ещё раз. И ещё. И каждый раз казалось, что это просто исключение, что я остаюсь тем же человеком. Но каждый раз эта грань становилась всё тоньше.
Я начал понимать, что честность в нашей работе - как чистая форма: идеальна только на плакате. В реальности же всё смешано - кровь, пыль, приказы, деньги.
Когда ты день за днём видишь смерть, грязь, ложь, то начинаешь оправдывать всё, что делает жизнь хоть чуть-чуть легче. Однажды ко мне подошёл начальник управления. Говорил спокойно, сдержанно. «Ты ведь знаешь, Вячеслав, иногда нужно решать вопросы нестандартно. Закон - вещь гибкая. Мы же не в книжке живём».
В тот момент я ещё хотел возразить. Сказать, что мы не для этого пришли сюда, что служба - не лавка. Но он смотрел так, будто уже знал, что я промолчу. И я промолчал. С тех пор всё пошло по инерции. Премии, дела, особые поручения.
Когда совесть поднимает голову, ты просто глушишь её работой.
А потом однажды понимаешь - уже не помнишь, когда в последний раз делал что-то просто потому, что это было правильно.
Бывали мелкие «схемы», которые позволялись растянуть на «премии», на «неучтённые» суммы в материальной части. Бывали ситуации, когда часть денег шла мимо начальника управления и делилась между командиром и заместителями. Это было не всегда красиво и не всегда честно, но это работало.
Я купил дом на берегу озера. Дом, который давно видел в снах: тёплая веранда, барбекю, огонь и тишина вокруг. Купил машину - не потому что хотел похвастаться, а потому что почувствовал, что имею право на комфорт после всех ночей без сна. Деньги перестали быть просто цифрами в ведомости. Они открывали двери, которые раньше были закрыты.
После повышения мне открылась вся картина «левых» схем. Отмывка через премиальные, взятки, «сборы» в материальной части - я видел аккуратно организованный механизм. Сначала деньги шли начальству, затем, через их карманы - возвращались к нам в виде «премий» за «хорошую работу». Я стал участником этой системы. Я не мог отрицать этого, я в ней целиком и полностью. Но и не был вором в классическом понимании - я не набивал карманы огромными суммами сразу. Всё было более закручено, через цепочки, через «одолжения» и взаимные услуги.
Бывало, что на дежурстве я сидел с пустыми карманами и знал, что завтра нужно оплатить что-то срочное. Тогда я выезжал на маршрут один. Видел «лошков» - людей, которые казались уязвимыми, тех, кто не поймёт всей ахинеи, в которую его втягивают. Я останавливал их «за нарушение», предлагал «решить на месте», и многие соглашались. Были и те, кто не соглашался - и тогда я называл это шуткой, отпускал с натянутой улыбкой и лёгким наказом. Я умел играть словами. И меня до сих пор не тронула рука закона.
Со временем я перестал видеть в этих действиях что-то постыдное. Они стали нормой. Система, против которой я когда-то внутренне бунтовал, съела меня с головой. Я не стал жадным до ненависти, но деньги перестали быть лишними. Они дали мне дом, машину, возможность не думать о завтрашнем хлебе. И в какой-то момент я понял: любовь для меня стала ненужной роскошью. Я мог купить женщин. В этом мире многие продаются: их интерес - не человек, а звезда на погоне, сила и безопасность. Я искал ту, что не поддаётся на блеск и не спешит собирать вещи, увидев дорогущую машину. Но таких, кажется, не было рядом.
Я помню, как смотрел на всё это со смесью гордости и стыда. Гордился тем, что сумел обеспечить себя, что не посрамил друзей и команду. Стыдился - потому что переступил через ту грань, которую когда-то считал непреодолимой. Я стал частью того, что когда-то хотел изменить. И чем больше я втягивался, тем труднее было вывернуться, тем сложнее было сказать «стоп».
Внутри меня жила пустота. Дом у озера был красив, машина - быстра, карманы, не пусты. Но сердце по прежнему не научилось доверять. Я вновь стал бойцом, который живёт службой и материальным комфортом, но с разбитым сердцем и без веры в настоящую любовь. В этом мире, где многие меряют ценность человека по звёздам на погонах и толщине банковской карточки, я оказался среди тех, кто выбирает и проигрывает одновременно.
Прошло немного времени после повышения, и глубже, чем я мог представить, раскрылись тёмные стороны той системы, частью которой я стал. Сначала это были намёки - странные разговоры в кабинете командира, фразы вроде «иногда приходится решать вопросы нестандартно»; непонятные отчёты, которые никто не разбирал всерьёз, люди, которые исчезали и о которых «официально» никто не знает. Я видел не всё и не сразу - многие вещи всегда держались между начальством и командиром, так, чтобы лишние глаза не видели. Но, как ни крути, кусочки пазла складывались.
Меня начали аккуратно вводить в эти дела. Не сразу с кровью, а с мелких поручений, с проверок, с «неофициального сопровождения» людей, которые, как говорили, «создают угрозу репутации» или «могут навредить структуре». В душе я испытывал отвращение. Я вырос с другим кодексом, помню, как клялся бороться с подобной грязью.
Меня убеждали просто и прямо: «Ты нужен. Мы доверяем тебе. И помни: закон не всегда защитит твоих. Если ты хочешь, чтобы твоим близким никто не угрожал, нужно понимать, как устроен мир». Это были не угрозы прямо в лоб - это были вкрадчивые аргументы, поданные как забота. Они знали мою уязвимость: преданность товарищам, страх потерять тех, кто рядом. Я видел в их словах и обещание, и угрозу одновременно. И я, который когда-то стоял на страже порядка, вдруг увидел, что могу оказаться на месте тех, кто держит рычаги.
Я согласился. Сначала я думал, что смогу поставить границу: если речь о чести и репутации - пожалуйста: убивать ради денег - сразу нет. Но границы в этой системе стирались плавно. То, что начиналось как «операция ради безопасности» - похищение человека, который «мог навредить», обрастало логистикой, молчанием и новыми требованиями. Я видел, как легко подмена понятий превращает оправдание в правило. И чем чаще я закрывал глаза, тем проще становилось закрывать их снова.
Со временем мне стали доверять больше. Доверяли не просто потому, что я был умел, а потому что я был предан и молчал. Мне давали задания, которые я выполнял, но каждое такое «выполнение» оставляло в душе новый рубец. Я видел, как людей отводят в сторону «под видом бандитов», видел последующую «чистку», слышал, как списывают дело как «служебную необходимость». Мне приносили отчёты о «результатах», и в них уже не было лиц, были только последствия. Я старался не думать о лицах. Это было легче.
Самое страшное - как легко мораль подменяется выгодой. Сначала деньги шли по цепочке вверх, потом возвращались в виде «премий» и привилегий. Я не клал в карман огромные суммы одним росчерком - всё было аккуратно и «по правилам». Но однажды я оглянулся и понял, что те принципы, ради которых я когда-то плюнул на легальность уличной жизни, ныне растворились в грязи. Я стал тем, против кого боролся. И это понимание было куда больнее любого физического ранения.
Я говорю это не чтобы оправдаться, и не для того, чтобы просить прощения. Я просто констатирую факт: система сломала меня плавно и профессионально. Меня втянули не силой, а доверием, удобством и тихим шёпотом, что «ты всегда можешь вернуться назад». Возврата не было. Были только новые решения, новые операции и новый список лиц, которые для службы были «лишними».
В конце концов я остался с тем, что заработал: домом на озере, машиной, связями и пустотой внутри. Материальные блага прикрывали совесть, пока было удобно. А когда становится невыносимо - есть лишь один путь, который я ещё не избрал: либо жить дальше с этим грузом, либо увидеть, как всё это рухнет, и платить по полной. Пока я продолжаю ходить по этой дороге, делая то, что когда-то клялся не делать, и каждый новый шаг - это ещё одно маленькое предательство самого себя.
А, Санчез… Лавров…
Он никогда не был плохим человеком. Просто понял систему раньше меня. Он научился в ней жить, не мучая себя вопросами. У него не было иллюзий - ни о службе, ни о людях, ни о себе.
Он говорил: «Мы не герои, Слав. Мы инструмент. А инструмент не спрашивает, для чего его используют».
Тогда я спорил, доказывал, что честь и присяга - не пустые слова. Он улыбался, щурился, пил свой коньяк и говорил: «Ты просто ещё веришь. Поверь мне, это пройдёт». Он был прав.
Когда я увидел, как он поднялся, как ловко решает вопросы, как умеет говорить с начальством, я понял - он живёт по правилам этого мира. Без иллюзий. Когда я стал заместителем, он не завидовал. Просто смотрел с тем же усталым уважением, с каким смотрят на того, кто наконец понял, как устроена жизнь.
Иногда я думаю - может, именно потому он и оказался рядом с той женщиной, что я любил. Может, она просто почувствовала, что в нём нет сомнений, что он не живёт между «надо» и «можно». А я всё ещё жил там, где есть совесть.
Хорошо, что родители не знают, чем я на самом деле живу. Не знают, каким образом я зарабатываю эти деньги, откуда у меня машина, дом, форма, как я оказался в тех кругах, где правда и ложь сплетаются в одну тугую петлю. Пусть лучше они думают, что я просто служу - честно, опасно, с риском, но по уставу. Пусть отец гордится, когда говорит соседям, что его сын - офицер, что я защищаю людей, что я стою на передовой. Я не хочу разрушать эту иллюзию. Для него она важнее правды.Иногда я думаю, что будет, если всё вскроется. Если меня поймают, если кто-то из тех, кому я перешёл дорогу, решит отомстить, если в один день дверь моего дома выбьют мои же коллеги. Как он это перенесёт? Отец, который всегда учил меня держать спину прямо, не лезть в грязь, быть человеком. Для него я - пример, гордость, продолжение фамилии. А по факту - человек, который давно перестал быть тем, кем должен был стать. Это, наверное, и есть самое страшное наказание: жить, зная, что в глазах самых близких ты всё ещё герой, а на деле - часть системы, где герои не выживают, а приспосабливаются.
Я к ним езжу редко. Не потому что не хочу, а потому что не могу. В Самару теперь дорога длиннее, чем кажется на карте. Каждый раз, когда приезжаю, вижу, как родители постарели. Мать встречает меня так, будто я с войны вернулся, хотя, по сути, она от правды недалека. Только вот та война, в которой я сейчас, не кончается приказом, не заканчивается тишиной после боя. Она каждый день, только враги теперь другие - внутри меня самого.
Я привожу им подарки, продукты, иногда технику, просто чтобы они не нуждались. А когда ухожу, тихо оставляю в ящике под тряпками конверт с деньгами. Не потому что они просят - они никогда не попросят. Потому что я знаю, с их пенсией не выжить. А они, упрямые, говорят, что справятся сами, ведь понимают, сколько стоит каждая копейка моей «службы». Они думают, что я зарабатываю кровью и потом. И, наверное, так оно и есть, только не так, как они себе представляют.
Иногда, возвращаясь к машине, я останавливаюсь и смотрю на их дом. Сквозь окно видно, как мать перекладывает бельё, отец чинит старую лампу. Уют, запах чая, тишина - их мир, чистый и честный. И где-то там, за стенами этого дома, я - их сын, их гордость, офицер. А здесь, на улице, под фонарём, другой я. Смешавшийся с грязью, с замаранной совестью и карманами, в которых лежат деньги, от которых холодно.
Каждый раз, когда я к ним приезжаю, я словно возвращаюсь в прошлое, в то время, когда ещё мог сделать всё правильно. И каждый раз, уезжая, понимаю: слишком поздно. Между мной и тем мальчишкой, которого родители когда-то учили жить по совести, уже пропасть. И я сам в ней стою. Иногда, поздними ночами, когда в кабинете тихо.. а за окном только свет фонарей на столбах, шум города, сижу один и думаю - ради чего всё это. Деньги, звания, погоны, уважение, власть.. Всё это вроде есть, только внутри пусто. Я давно уже не чувствую, страха, гордости, ни радости. Остаётся лишь привычка - жить, выполнять, подчиняться и закрывать глаза. Привычка быть частью системы, которая уже давно перестала быть светлой.
Каждый прожитый день, как предыдущий. Те же лица, те же приказы, запах пота, крови и бумаги. Я научился улыбаться, когда нужно, и молчать, когда нельзя говорить. Научился держать лицо, когда всё внутри рушится. Бывают минуты, когда я думаю - а может, всё еще можно вернуть? Но потом понимаю - нет, не для таких, как я. Назад дороги, уже нет, можно лишь идти дальше. Пока ноги держат, и пока сердце не скажет хватит. Я не герой и не злодей. Просто человек, который однажды свернул не туда и дорога оказалась без разворота. А всё остальное, служба, погоны, звания, награды - это просто оболочка. Под которой нахожусь - я. Уставший, сломанный, но живой!
Я не знаю, чем всё закончится. Но если однажды история обо мне всё-таки станет известна, пусть скажут не «герой» и не «преступник». Пусть просто скажут: жил человек, который хотел служить правильно, но оказался в мире, где правильных давно не осталось.
Последнее редактирование:
