- Сообщения
- 76
- Реакции
- 29
У любого режима, есть несколько лиц. Одно - для прессы, второе - для своих, третье - для врагов.
Пролог
Знаете, что у любого режима есть не одно лицо? Целых три.
Одно - для прессы, второе - для своих, третье - для врагов.
Моя история - не о том, как я попал в систему. Таких историй тысячи.
Она о том, как система вошла в меня, как научила говорить её голосом и смотреть её глазами, пока моё собственное лицо не растворилось в её отражении.
Сейчас, оглядываясь назад, понимаю - с той весны прошло уже тридцать семь лет.
Я родился двадцать четвёртого апреля, в городе Ростов-на-Дону.
В обычной семье, в которой я был единственным ребенком.
Мама моя была обычной домохозяйкой, а отец - человек военный. Он был полковником ВВС РФ, летчиком, грубо говоря. Наверное, объяснять, что всё внимание, всё свободное время родителей было акцентировано на мне, - не стоит, это, думаю и так всем ясно. Не припоминаю, чтобы я когда то чувствовал себя одиноким, обделённым. Алла, так зовут мою маму, очень умная женщина, она знала о том, что в три года ребенок понимает: "Мама и я - не один организм, не одно целое." К этому моменту, я что-то умел, поэтому с небольшими опасениями, но всё же родители решились отправить меня в детсад.
Там я научился вливаться в коллектив. Разговаривать со своими сверстниками, вливаться в социум.
Временем позже, в лет пять мы с семьей переехали в Нижегородскую область, в город Лыткаринo. Причина переезда проста - отцу предложили неплохую должность в этой области, недолго думая он согласился.
Стержень
Переезд. На улице годы, в которые по телевизору целыми днями крутят "Ментов" и "Улицы разбитых фонарей". Все те, с кем я был знаком, и незнаком, все мальчишки во дворе только и говорят о крутых операх, погонях и том, как "правильные пацаны" должны уметь постоять за себя. Я, семилетний, впитывал это.
В садик я уже не ходил, и моей настоящей школой стал двор, эти гаражи и эта "новая" компания, что смотрела на новичка оценивающе.
В школу пошёл без особых проблем. Для меня найти общий язык с одноклассниками было делом техники — нужно было лишь показать, что ты не "ботан" и не "сопляк".
Это же просто новый двор, только с партами. Но что ни говори, всё еще считаю, что "настоящий социум" был за стенами школы. И правила там диктовали не учителя. Их диктовали старшеклассники, здоровенные, с сигаретами между губ. Они были как местные "авторитеты" из сериала. Любили "пощупать" малышей, отобрать деньги, показать, кто тут главный. И мне, новичку, не раз пришлось стлакиваться с ними нос к носу. Драться, поначалу, безусловно было страшно. Но дома меня ждал отец. Для меня он был не просто папой - он был высшим авторитетом, воплощением силы. Его слово было законом, железным и непреклонным. Прийти домой с синяком - ещё куда ни шло. Но прийти побеждённым? Со сломанной волей? Это был бы не просто проигрыш, это был бы позор. Позор перед ним. Я чувствовал его взгляд, даже когда его не было рядом.
Я понял. Но чтобы не "сдаваться", нужно было уметь что-то противопоставить. И однажды, после первой неудачной стычки, где я, хоть и неполноценно, но отстоял своё, едва стоя на ногах, отец просто кивнул. На следующий день он привёл меня в спортзал. Это был зал по боевому самбо. Отец протянул мне ключ. Ключ к тому, чтобы слова "не позволяй себя щупать" подкреплялись не только духом, но и умением. Двор учил меня драться, чтобы выжить. Отец и самбо учили меня драться, чтобы никогда не бояться.
И в этом был весь мой новый, немного суровый для ребенка, но честный мир.
Хоть я и учился нормально, но моё поведение… Вот это было то, чем я точно не мог похвастаться. Особенно в период средней школы. Тогда я зачастую ввязывался в драки, спорил, огрызался в разговоре с учителями, да и не только это. Тогда я и мои школьные товарищи не были какими-то хулиганами по "убеждениям", нет, конечно же нет. Всё это из-за подросткового максимализма. Кто-то сказал лишнее, кто-то пошутил неудачно, или бросил подкол, который показался мне неуважением. На тот момент мне казалось, что любой ТАКОЙ вызов - попытка прощупать меня. Отец, двор, школа, старшие пацаны - все они хоть и по своему, но каждый учили меня одному - или ты задаёшь правила, или правила задают тебя.
Уже тогда во мне росло то самое - привычка действовать первым и не ждать, пока тебе дадут разрешение. Позже эта привычка станет частью формы и "погон", но пока она выглядела как обычная детская драка.
Несколько слов, срезанный взгляд, недопоняли друг друга… И вот уже очередная перепалка - за школой толпа, полукруг из одноклассников, напряжение в воздухе. И двое школьниковв напротив друг друга, среди которых я. В такие моменты забываешь всё на пару секунд, ведь понятия не имеешь, кто первый дернётся. Это возраст, когда эмоции двигают быстрее разума, а любое действие кажется судьбоносным. И при всём этом - та пора была удивительно светлой и по-детски честной. Иногда мне даже хочется вернуться туда, хотя бы на минуту… В тот шумный, живой хаос, где всё было проще и одновременно ярче. Но время идёт. И не просто идёт - оно летит.
Не спрашивает, готов ты или нет, и не даёт передышки.
Сплошное противоречие
И вот, долгожданный день. Я стою с лентой выпускника на последнем звонке. Мне восемнадцать. Рядом со мной мои одноклассники, а впереди будущее. Но куда я пойду? Если я сам задавал себе такой вопрос, то мой отец, уже давнo знал на него ответ. После выпуска, "благодаря" отцу я поступил в НВВАУ.Следующие пять лет, я, не по собственной воле, "шёл по стопам своего отца". Поначалу не злился на него за это, понимал, чтo oн желает мне добра и только. Позже, когда понял, что я сам, я в праве решать кем и когда мне становиться , осознал..
Я ведь никогда не рассматривал себя как военного, тем более, как летчика. Мне была ближе деятельность наверное, полицейских.. И то не точно. Результаты в училище были плохи, о каких-либо выдающихся способностях в этой сфере и речи не было.
Меня бы точно исключили с курса, если бы не отец.
Отец разговаривает с миром - приказом, силой, давлением. Так же, как и со мной. Трудно понимать, принимать то, что его путь уничтожит во мне всё своё.
Но я шёл по нему, потому что боялся. Мой бунт был не пассивным, он, скорее, был задушенным.
Я выпустился в двадцать три года, получил погоны мамлея.
Всем понятно, что работая в такой структуре, при неопытности, можно столкнуться, вернее не можно, а чаще всего и сталкиваются с унижением или оскорблениями. В один из дней своей невольной службы, в часть заехал военный полицейский, майор, если не ошибаюсь. Вместо своих обязанностей, вместо той проверки которую он должен был провести, он начал заниматься своим любимым делом - выслуживанием перед начальством за счет унижения солдат. Мы - молодые летчики были свидетелями того, как майор, будем звать его Александр, придирался к летчикам из-за их формы, выправки. А на просьбу одного из офицеров перестать, тот оскорбил его и ударил по лицу. Последней каплей стала шутка майора про погибшего куратора учебного курса, наставника летчиков - Егора Павловича.
Для нашего курса существовал человек, который стал живым щитом от всей этой грязи, гнили. Им был наш куратор, наставник всех тогдашних лётчиков-курсантов Далаев Егор Павлович. Для нас он был не просто офицером, а чуть ли не дедушкой. Тем самым строгим, но бесконечно справедливым дедом, слово и взгляд которого значили больше, чем всевозможные уставы. История, которая навсегда сковала нас с ним стальными узами, произошла на земле и была страшнее любого воздушного происшествия. На втором курсе у нашего самого талантливого курсанта Алексея Седых, обнаружили злокачественную кисту. Я точно не помню, где конкретно она у него была. Вроде в голове, не знаю, суть не в этом. Беда пришла внезапно. Вчера ещё решал сложнейшие задачи по навигации, а сегодня — белые стены госпиталя, слабость, выпадение волос и приговор - срочно нужна дорогостоящая операция, которую его семья, обычные учителя из провинции, потянуть не могла. Армейская страховка такое не покрывала. Командование училища, при всём сочувствии, лишь развело руками. Да, это трагедия, но система помочь не может. Нам, его товарищам, было приказано "не раскисать и сосредоточиться на учёбе".
И в этой чудовищной безысходности "за нас вступился" Егор Павлович. Он не стал читать нам лекций о взаимовыручке. Он просто действовал. Он, подполковник в отставке, пошёл против молчаливого, каменного уклада системы. Сначала он собрал весь курс и сказал просто и прямо, глядя на нас своими спокойными, уставшими глазами
— Седых — наш. Он часть курса. Значит, он — семья. Кто не готов помочь — свободен, претензий не будет.
Не ушёл никто. Потом началось то, что мы называли спасения. Егор Павлович использовал все свои связи, накопленные за долгие годы.
Он не то чтобы обзванивал своих бывших учеников, разбросанных по авиационным частям и коммерческим компаниям, он писал письма вплоть до ветеранских объединений, даже договаривался с шефствующими предприятиями. В то же время, он организовал и нас.
Мы, кадеты, в свободное от занятий время, под его мудрым и ненавязчивым руководством, чистили снег в городе, разгружали вагоны на станции, и тому подобное. В общем, мы стали самыми главными "активистами" области. Но главное — он поселился в этой борьбе. Мы видели, как он, придя с наших лекций, до глубокой ночи сидел в своём кабинете, обзванивал кого-то, составлял отчёты, считая собранные копейки. Он отказывался от своей премии, переводя её в "общий фонд спасения". И всегда, всегда он находил слова не для нас, а для Алексея в больнице, передавая через нас его семье не только деньги, но и главное — уверенность.
— Скажите Лешке, что его место здесь никто не занял. Мы ждём.
Мы собрали нужную сумму. Седых прооперировали. Он выжил, позже восстановился и даже вернулся доучиваться, хотя уже на другой курс. А после всего, когда Алексея выписали и была устроена маленькая, своя, курсантская встреча, Егор Павлович произнёс то, что стало для нас клятвой.
— Сегодня вы прошли экзамен важнее любого государственного. Вы научились не оставлять своих. И, запомните самое главное, ваши погоны — это не привилегия. Это обязанность быть опорой для того, кто рядом. Вы теперь — не просто курс. Вы — мои. Все.
Он не повышал голос. Но эти слова "Вы — мои", они врезались в сердце каждому из нас.
Егор Павлович был не просто наставником, а духовным отцом, тем, кто взял на себя ответственность за наши души и доказал, что честь, братство и долг — не пустые звуки в учебнике. И вот, спустя годы, в части, майор военной полиции позволил себе грязную шутку про "вашего старикана-куратора, который, наверное, только на подачки курсантам и жил". Это был удар не по памяти. Это было плевком в самое святое — в того человека, который собрал нас, разрозненных мальчишек, в семью. Кто показал, что значит нести ответственность за своих. Я не мог этого допустить.
И в этой чудовищной безысходности "за нас вступился" Егор Павлович. Он не стал читать нам лекций о взаимовыручке. Он просто действовал. Он, подполковник в отставке, пошёл против молчаливого, каменного уклада системы. Сначала он собрал весь курс и сказал просто и прямо, глядя на нас своими спокойными, уставшими глазами
— Седых — наш. Он часть курса. Значит, он — семья. Кто не готов помочь — свободен, претензий не будет.
Не ушёл никто. Потом началось то, что мы называли спасения. Егор Павлович использовал все свои связи, накопленные за долгие годы.
Он не то чтобы обзванивал своих бывших учеников, разбросанных по авиационным частям и коммерческим компаниям, он писал письма вплоть до ветеранских объединений, даже договаривался с шефствующими предприятиями. В то же время, он организовал и нас.
Мы, кадеты, в свободное от занятий время, под его мудрым и ненавязчивым руководством, чистили снег в городе, разгружали вагоны на станции, и тому подобное. В общем, мы стали самыми главными "активистами" области. Но главное — он поселился в этой борьбе. Мы видели, как он, придя с наших лекций, до глубокой ночи сидел в своём кабинете, обзванивал кого-то, составлял отчёты, считая собранные копейки. Он отказывался от своей премии, переводя её в "общий фонд спасения". И всегда, всегда он находил слова не для нас, а для Алексея в больнице, передавая через нас его семье не только деньги, но и главное — уверенность.
— Скажите Лешке, что его место здесь никто не занял. Мы ждём.
Мы собрали нужную сумму. Седых прооперировали. Он выжил, позже восстановился и даже вернулся доучиваться, хотя уже на другой курс. А после всего, когда Алексея выписали и была устроена маленькая, своя, курсантская встреча, Егор Павлович произнёс то, что стало для нас клятвой.
— Сегодня вы прошли экзамен важнее любого государственного. Вы научились не оставлять своих. И, запомните самое главное, ваши погоны — это не привилегия. Это обязанность быть опорой для того, кто рядом. Вы теперь — не просто курс. Вы — мои. Все.
Он не повышал голос. Но эти слова "Вы — мои", они врезались в сердце каждому из нас.
Егор Павлович был не просто наставником, а духовным отцом, тем, кто взял на себя ответственность за наши души и доказал, что честь, братство и долг — не пустые звуки в учебнике. И вот, спустя годы, в части, майор военной полиции позволил себе грязную шутку про "вашего старикана-куратора, который, наверное, только на подачки курсантам и жил". Это был удар не по памяти. Это было плевком в самое святое — в того человека, который собрал нас, разрозненных мальчишек, в семью. Кто показал, что значит нести ответственность за своих. Я не мог этого допустить.
В какой-то момент слова майора перестали быть словами - они стали осквернением. Видит Бог, мы держались как могли.. Когда он усмехнулся и сказал, что "наш старикан жил на подачки", я понял, что сейчас кто-то должен ответить. И если никто не встанет - значит всё то, чему нас учил Егор Павлович умерло. Я сделал шаг. Потом второй. А дальше тело двигалось без приказа. Просто дошёл до точки..
Двое офицеров тоже не остались в сторонке. Дальше - было как в тумане. Сломанный нос, выбитый зуб, порванный мундир. Нас остановили чудом. Казалось бы, теперь за эти секунды расплаты - трибунал, приговор, увольнение, позор. Вот он – конец. Живи теперь, как знаешь. Отец узнал про эту ситуацию, хоть у него и получилось отмазать меня. Но тем не менее, мне пришлось написать рапорт по собственному желанию. В двадцать пять пришлось "уволиться"..
Макаров старший был о-о-чень расстроен, и в первое время очень зол на меня.. Я это чувствовал.
Сломали
Отстоял честь своего погибшего куратора, честь погибшего куратора. А взамен?
Неуместная критику от старших в части, презрение отца? Во всё это, лишь один плюс - больше не нахожусь в месте, которое терпеть не могу.
Судя по критике от начальства в части, наверное, для них было лучше, чтобы мы стояли, слушали как этот жирный хмырь глумится над памятью моего наставника, доебывается до всех и вся..
В итоге, я остался ни с чем. От скуки начал бухать. Впервые за долгие годы у меня не было ни формы, ни порядка, ни цели. Отец молчал, и это молчание было хуже любого крика. Система, которой я пытался соответствовать, отвергла меня. И в этой тишине я сделал то, что делают многие - начал понемногу тонуть. Пробил ДНО. Не от скуки. От ощущения, что я больше никто.
Этот период особо ничем мне не запомнился. Помню лишь бары, выпивку, и постоянные потасовки. Часто думал о себе.. Я - человек, который поневоле рос в казарме, пропитанной потом, кровью и ложью. За то время, которое я служил, понял, что система – это мясорубка, и что наивная вера в то, что внутри нее еще остались люди.. ЭТО БРЕД.
Я не был близок к тому, чтобы меня называли идеальным человеком. Но, очнувшись на грязном полу какого-то притона, с головной болью и осколками воспоминаний в голове, я увидел себя со стороны. Столь жалкого, опустившегося. И понял, что я не имею права продолжать так.
Впереди - долгий путь к возвращению себя настоящего. А пока… Пора вставать и идти. Хоть куда-нибудь... На улице меня встретил холодный воздух. Он был свежим, напомнив о том, что жизнь продолжается, даже когда нам кажется иначе. Я обожал бы очертания города, если бы не тяжесть в груди. Всё изменилось, но теперь только я мог решить, как именно.
Вспомни доктора, лечащий терроризм
Теперь моя жизнь наконец-то в моих руках. Я жил на накопленные средства со службы. Иногда получал деньги от родителей. Снимал квартиру неподалёку от центра. Жил нудной, порой и убивающей меня жизнью. Пропивал её. Дно, на удивление, оказалось полезным.
Было очевидно - либо я исчезаю, либо карабкаюсь вверх, куда угодно.
И потому, когда услышал о наборе в ОМОН, я не увидел шанс - я увидел спасательный круг. Полиция была закрыта.
Вернуться в авиацию даже при желании - невозможно.
А ОМОН давал главное - структуру, дисциплину, снова цель.
Пусть суровую. Но свою.
Пройдя все бюрократические препоны, все проверки, наконец-то меня зачислили в эти ряды.
Ежедневные тренировки, построения — всё это стало моей рутиной. Можно сказать, что я каждый день занимался чем-то полезным. Буквально.
Нас учили прожжённые силовики. Именно СИЛОВИКИ, а не менты, менты — это совсем другая каста. Я впервые почувствовал то, чего не чувствовал ранее. Я находился там, где считал нужным сам. Здесь, в отличие от училища, я в первую очередь рос как личность, становился сильнее не только физически, но и морально. Учился работать в команде, чувствовать плечо товарища. Опасность стала привычным фоном, а адреналин — такой же обыденностью, как и дышать.
ОМОН стал моим чистилищем. Здесь я нашел то, чего не было в небе — земную, простую ясность.
Есть свой, есть чужой, есть приказ. Я снова стал полезным. Эффективным. Мне приказывали убивать, и называть это убийство «обезвреживанием». Первая пуля, выпущенная в террориста на том кладбище, убила не только его. Она убила во мне последние иллюзии. Я увидел это в глазах товарищей — не сострадание, а одобрение. Мы работали на задержаниях, выезжали на спецоперации. Я повидал разное: страх в глазах преступников, отчаяние жертв, боль и смерть. Здесь начался мой раскол. Одна часть меня — солдат, жаждущий справедливости, которая верила, что мы щит. Другая уже видела, что мы просто молот, и что цель определяет не тот, кто держит рукоять. Были приказы, после которых хотелось вымыть руки с щеткой. Но ослушаться означало для меня снова стать изгоем, остаться без ничего. Означало признать, что отец был прав, а я нет. Я начал выбирать. Сначала между "плохим" и "худшим". Потом — между "эффкетивным" и "правильным". Правильное проигрывало с разгромным счетом. Система награждала за эффективность. За правильность — только внутреннее, никчемное успокоение.
Мой первый раз
И всё же за этой, на первый взгляд достойной обложкой могла скрываться тёмная сторона. Чем дольше я служил - а прошлo, к слову, уже около пяти лет, - тем яснее понимал: грань между нами и теми, кого мы задерживаем, порой была гораздо тоньше, чем хотелось бы думать. Разница заключалась лишь в том, что мы делали то же самое, но "по закону", так сказать, с разрешения государства. А закон- это инструмент. В чьих он руках, тот и определяет, где добро, а где зло, кого объявить преступником, а кого - защитником порядка. Иногда поступал приказ настолько грязный, что руки сами тянулись его отвергнуть. Но ослушаться - значило поставить крест на карьере, подставить напарников и, по сути, нарушить ту самую присягу, которую давал, когда ещё верил в простые категории "должен" и "нельзя". Бывали случаи, когда мне, и остальные "новичкам" приходилось буквально закрывать глаза на то, что происходило после задержания. Hа то, с каким рвением эти отдельные коллеги "выбивали правду". А видеть, как человек ломается, даже если он не святой, оставляло внутри ощущение, что что-то ломается и в тебе. Каждый раз приходилось делать выбор между совестью и долгом, между тем, кем хотел быть, и тем, кем обстоятельства заставляли становиться. И далеко не всегда побеждала совесть. Иногда говорил себе, что "так надо", что "иначе нельзя".
Но оправдания плохо заглушают шёпот внутри, который напоминает. Который словно говорит мне:
Ты всё это видел, ты всё это знал — и всё равно продолжал.
Ты всё это видел, ты всё это знал — и всё равно продолжал.
Отчетливо помню и свой первый раз. Мне было двадцать шесть. Ночь. Террористическая угроза, захват заложников под одним из кладбищ. Нас поднимают в части. Адреналин зашкаливал, в ушах просто море шума, ничего не понимаешь, перед глазами – лишь цель.
Штурм. В узком проходе один из террористов открыл огонь. Пуля задела бок - неглубоко, скользяще. Факт зафиксирован, боли нет. Это не имело значения.
Не помню, как выстрелил, все произошло на автомате. Пальцы сжались сами по себе, а плечо приняло отдачу, тело выполнило выученное движение на автомате, без участия сознания. Сознание, оно отступилось, как тень. Оно просто налюдало за мной.
Он упал, сопровождая своё падение глухим стуком о землю. Мертв. А белый шум в ушах схлынул разом, и наступила мрачная, ватная тишина. И почувствовался запах. Я никогда его ни с чем не спутаю. Этот резкий, медный, и до жути тёплый запах крови, который смешался с сырой плесенью склепа и пороховой гарью. Этот запах въелся в мою память НАВСЕГДА.
Это был не просто первый выстрел. Это был конец прежнего меня.
Мой настоящий "перелом" произошёл не в драке с майором, не при уходе из училища - он произошёл здесь, в темноте, среди сырости и крови.
После того выстрела я уже не мог вернуться назад. Всё, что было раньше - детство, двор, училище, бунт - всё это, оно стало прологом.
Настоящая история началась именно в этот момент.
Пустота, которая словно паутина закрыла меня, была не отсутствием чего то, а настоящей, физической пустотой в грудной клетке. Будто вынули какой-то стержень, и всё внутри попросту разрушилось. Ни гордость, ни триумф, даже не ужас, а просто ничто. Мозг отказывался складывать сделанное мной.
Вот я, а вот человек, которого я только что сделал трупом.
С той ночи я стал намного отстраненнее, чем прежде. И стал таким не специально. В моих глазах между мной и всеми остальными, кто не знает этого запаха и этой пустоты, лёг толстый слой пуленепробиваемого стекла. Я мог улыбаться, говорить, даже шутить. Но где-то глубоко внутри всегда звучал тот щелчок спускового крючка и стояла та самая тишина после выстрела. Цена службы оказалась не в риске или усталости. Она — в этом незыблемом клейме на памяти, которое я должен принять и носить. Именно тогда во мне впервые проснулся тот холодный, наблюдающий циник.
Знаете, в тот день мне показалось что внутри меня, что-то отступило. А ведь это было только начало. Первый боевой вызов, в котором пришлось принять жесткое решение. Все товарищи радовались после этой миссии, даже не после, а сразу, после обезвреживания террориста.Пару минут на том месте, я думал о том что убил человека. Но, увидев моё лицо, товарищи подбодрили меня, убедив, что этот человек не имел право на то, чтобы жить. Я успокоился, и принял всё сказанное как правду.
" Видел лица убитых, слышал их крики." - Всего этого не было, я воспринимал всё то, что делаю как простую работу, которая спасает мирных.
Но, бессоница, проводимая в попытках убедить себя, что они сами выбрали этот путь часто сопровождала мои ночи. Они были врагами, но все же людьми. И я отнимал у них самое ценное – жизнь. Мне въелось в голову то, что если бы не я отнял у них жизнь, то они отняли бы её у меня.. И вряд ли бы переживали.
Долго думал
К тридцати годам я начал замечать в себе очень заметную циничность, граничащую с безразличием. Это происходило не сразу, сравнимо, думаю, с той же корроизей. Замечал так же и то, что ДАЖЕ мой юмор становится более черным, непонятным для большинства. Люди уже не смеялись с моих шуток, а некоторые и вовсе смотрели с неким ужасом. Такой человек как я, смотрел на плачущую жену задержанного и анализировал не её горе, а её полезность для давления.Искал утешение в работе, в адреналине, в риске. Это было единственное, что заставляло меня чувствовать себя живым. Но внутри росла пустота, пожирала меня изнутри. Я становился тем, кого когда-то
Как выяснилось, перелом - это не дно. Дно — когда умирают те, ради кого ты вообще пытаешься оставаться человеком.
Смерть отца не просто ударила - она закрыла последнюю дверь, через которую мог войти смысл. Потом, через полтора месяца вслед за ним ушла и мама.
Теперь меня никто не удерживает от окончательного падения.
Ни долг. Ни совесть. Ни память.
Единственные люди, которые любили меня безусловной любовью, ушли. Это были два человека, которые всегда поддерживали меня. Даже когда отец был огорчен мной, он присылал мне письма якобы "от лица матери". А мама, мама была той самой нотой, которая делала взаимотношения в семье нежнее.В душе поселилась всепоглощающая пустота. Что-то оборвалось.. Исчезла последняя ниточка, связывавшая меня с человечностью, по ккрайней мере мне так казалось. Мой разум мог губить меня больше, чем это делала жизнь. Я не был шизиком, нет, просто мне казалось что мир для меня обрел новые краски, а вернее, потерял их.
Искал утешение в контроле, а не в справедливости
К тридцати трём понял - сила больше не спасает от ощущения бессмысленности. Я делал свою работу, но каждый раз чувствовал, что мы тушим пожар бензином.
Когда мне предложили перейти в розыск, я воспринял это не как повышение, а как возможность перестать просто ломать тела и начать ломать умы.
До этого я как то слышал от людей, от ментов самих в целом, об эффективной работе нынешнего начальника розыска. Знал, что он работает очень жестко, исполнительно. Для меня было очевидно, что его работа нацелена на устранение всяких нелюдей. Это не могло не привлекать меня. Я видел своё отражение в этом.
Так я и попал под Ворошиловское крыло.
Он не просил, a констатировал. И я понял правила новой игры.
Торчки, воры, мошенники.. На всех у меня находился разговор. Эффективный? Да. Жестокий? Да.
М: Макаров
В: Ворошилов
С: Сергей
Однажды, в кабинет затащили грязного, перепуганного наркомана. Тощий, с кругами под глазами, он дрожал как осиновый лист. Начальник, ухмыляясь, кивнул на меня:
В: Ну, покажи гостю, как мы тут беседуем.
Придвинув стул ближе, я уставился на его худые, костлявые и трясущиеся руки.
М: Как тебя зовут, мужик?" - спросил я спокойно.
С: *невнятное бормотание*
М:Громче, а то я плохо слышу.
С: Сергей...
М: Сергей, а теперь рассказывай, где брал, когда брал.. Зачем брал?*смеясь*
Серега затрясся еще сильнее.
С:Не знаю… не скажу…
Я усмехнулся. Я не собирался его бить. Не потому что я такой доблестный, а просто это было лишним. Очевидно что он был слабее меня.
М:Тогда начнем с малого..
И, не опускаясь до рукоприкладства, я начал давить на его слабые места – упомянул его семью, его мать, больную диабетом. Описал, как его поимка, ну О-О-ОЧЕНЬ плохо повлияет на их жизнь.
Через час он рыдал, выкладывая имена, явки, пароли. Информация лилась потоком. Ворошилов, слушая, довольно кивал.
Это лишь один из многих таких случаев, самый, наверное, безобидный из них. Если мы будем показывать всё, то боюсь, читатели разочаруются во мне.. ХА-ХА-ХА!
В: Ворошилов
С: Сергей
Однажды, в кабинет затащили грязного, перепуганного наркомана. Тощий, с кругами под глазами, он дрожал как осиновый лист. Начальник, ухмыляясь, кивнул на меня:
В: Ну, покажи гостю, как мы тут беседуем.
Придвинув стул ближе, я уставился на его худые, костлявые и трясущиеся руки.
М: Как тебя зовут, мужик?" - спросил я спокойно.
С: *невнятное бормотание*
М:Громче, а то я плохо слышу.
С: Сергей...
М: Сергей, а теперь рассказывай, где брал, когда брал.. Зачем брал?*смеясь*
Серега затрясся еще сильнее.
С:Не знаю… не скажу…
Я усмехнулся. Я не собирался его бить. Не потому что я такой доблестный, а просто это было лишним. Очевидно что он был слабее меня.
М:Тогда начнем с малого..
И, не опускаясь до рукоприкладства, я начал давить на его слабые места – упомянул его семью, его мать, больную диабетом. Описал, как его поимка, ну О-О-ОЧЕНЬ плохо повлияет на их жизнь.
Через час он рыдал, выкладывая имена, явки, пароли. Информация лилась потоком. Ворошилов, слушая, довольно кивал.
Это лишь один из многих таких случаев, самый, наверное, безобидный из них. Если мы будем показывать всё, то боюсь, читатели разочаруются во мне.. ХА-ХА-ХА!
То, как начальство, которому я прислуживаю , поощряло мои результаты, мне нравилось больше всего.
Ведь всем, кто замешан, кто при делах в этой системе очевидно - система всегда закрывает глаза на методы, если цифры растут.
Перестал быть человеком, который выполняет приказы. Я - человек, на которого равняются, когда хотят “понять систему”.
Молодые в отделе смотрели на меня.
Они знали лишь по наслышке о том, как я умею разговаривать с задержанными, как умею запугивать, не переходя каких-либо границ..
Всё это - благодаря системе. Она учила, как закрывать дела когда улиц - много, а людей - мало.
Я говорил её словами, действовал её логикой, принимал её решения. Служу ей не из страха, а из верности, презрительного понимания. Она, хоть и сломала меня, того самого идеалиста, но именно она и выплатила компенсацию, которой является небольшая власть, уважение в определенных кругах, право быть тем, кого боятся, кого следует бояться.
Представляете, всё это - своеобразная сделка с совестью. Я больше не спрашивал себя, кто прав.
Я спрашивал лишь об одном - “Как быстрее решить задачу?” И именно в этот период я впервые почувствовал страшное спокойствие -
спокойствие человека, который пересёк внутренние границы и больше не чувствует их.
Верят в надёжность моей работы, в то, что «дожму» эти недостающие цифры.Я дожимаю. Только не за счёт тонкой работы или какой-то там аналитики. Нет. Я давлю тем, чему умею. Умею разговаривать с людьми на языке, который им весьма неприятен, но понятен.
И чем дольше я в этом нахожусь, считайте уже четыре года как, тем для меняя яснее - порог переступлен. Бывает, иду на работу, и думаю, а когда в последний раз делал что-то правильно? По-настоящему правильно.
Не потому что приказ, не потому что «так надо», не потому что так проще закрыть дело. Не могу вспомнить.
Я тот, кто просто ищет себе оправдания.
Каждый день, каждое дело, это маленькая сделка.
А ночью, когда в кабинетах пусто, а в стеклах темно - я вижу провал.
Я вижу своё отражение. Уставшее. Жёсткое. Своё.
Не знаю, кем я когда то был, но знаю кем стал.
И самое мерзкое в этом, минутное осознание, минутная трезвость в этот момент - Я до сих пор выбираю именно этот путь.
Каждый чёртов день.
Я вижу своё отражение. Уставшее. Жёсткое. Своё.
Не знаю, кем я когда то был, но знаю кем стал.
И самое мерзкое в этом, минутное осознание, минутная трезвость в этот момент - Я до сих пор выбираю именно этот путь.
Каждый чёртов день.
Эпилог
И что мы имеем по итогу?
Я, такой не потому что спился, или беру взятки.. А потому что я - выбрал и принял свою сущность, и решил быть самым острым. Мои действия, моё зло в целом - рациональны, обоснованны и одобрены свыше. Человек, слепо веривший в справедливость, и циник, видящий суть, заключили пакт. Вместо страшного конфликта, произошло обычное слияние.. Теперь же, спасать общество теми же методами, от которых оно гибнет. Выполнять любой приказ, во благо системы - Мой сегодняшний рассвет.Теперь я всё понимаю.
Люди становятся частью системы не в тот момент, когда надевают форму.Это происходит тогда, когда система начинает говорить их голосом, думает их мыслями, объясняет их поступки.
В какой-то момент я перестал отличать собственную волю от её указаний.
Я стал её отражением — и мне это даже нравилось.
Я сижу в том же самом кабинете. На столе - парочка оперативных дел, один тонкий файл и телефон, который редко звонит, но когда звонит - это приказ или вопрос, не терпящий отлагательств. Вид из окна не изменился, я смотрю на район не как на поле для ловли мелкой рыбы, а как на шахматную доску. Что касается наших успехов с Ворошиловым?
Он получил повышение. Благодаря, в том числе, и моим показателям. Мы решаем, какое дело громко раскрыть к отчетному периоду, а какое - тихо спустить на тормозах, потому что за ним стоит человек, который может быть нам полезен. Или потому что его раскрытие нарушит хрупкое равновесие, которое мы же и поддерживаeм.
Он получил повышение. Благодаря, в том числе, и моим показателям. Мы решаем, какое дело громко раскрыть к отчетному периоду, а какое - тихо спустить на тормозах, потому что за ним стоит человек, который может быть нам полезен. Или потому что его раскрытие нарушит хрупкое равновесие, которое мы же и поддерживаeм.
Монстр - это не кто-то особенный, это тот, кто перестал сопротивляться себе.
Одно из ироничных и в то же время не самых неудивительных в нашей "службе" это смотреть на то, как уголовник дает показания на конкурента, а его собственная "статья" теряет тяжкие пункты. При этом, свидетель, который, казалось бы, мог бы говорить лишнее, внезапно получает выгодную компенсацию за молчание. А иногда - наоборот. Иногда нужно показать клыки.
Жестокость не ушла. Она стала тоньше. Зачем бить, когда можно одним звонком, через начальство разрушить жизнь?
Все вы знаете, что я пытался оправдывать себя. Порой долгом, порой службой, обстоятельствами, чужими приказами.Жестокость не ушла. Она стала тоньше. Зачем бить, когда можно одним звонком, через начальство разрушить жизнь?
Но если убрать всё это, останется одно - я делал то, что хотел. Иногда из страха. Иногда из привычки.
А иногда - потому что мне нравилось чувствовать власть над чужой судьбой. Ведь монстр - это не кто-то особенный, это тот, кто перестал сопротивляться себе.
Я по-прежнему служу закону. Просто этот "закон", он гибок. Похожий на стальную проволоку, он душит тех, кого положено, и обходит тех, кто нужен для общего спокойствия. Мой отец, наверное, не понял бы этой механики. Для него мир делился на своих и чужих. А его eдинственный cын, cтирает эти грaницы. "Свой" сегодня может стать "чужим" завтра, если перестaнет быть полезным. И наоборот.
Я не предаю свою службу, предан ее сути - сохранению порядка. Любой ценой и любыми средствами. И система закрывает на это глаза, потому что я приношу результат. Чистые улицы, тихие отчеты, отсутствие проблем. Так что да, это моя крепость, мой легитимный щит и моя нелегитимная база операций.
Мысли вслух
Тогда я ещё думал, что отец учит меня силе. Теперь понимаю - он учил меня страху. И я проживаю жизнь, доказывая этому страху, что он прав.
Живу тихо. Ничего примечательного. Не искупаю, не оправдываюсь - просто существую. Одно чувство не покидает меня, оно странное - я ведь стал тем, кем всегда боялся стать. И, наверное, именно поэтому я и пишу эту историю. Не для прощения, конечно же, а для честности.
Чтобы, глядя в зеркало, наконец увидеть не систему, не форму, не прошлое - а себя.
Последнее редактирование:
